На вершине все тропы сходятся - Фланнери О'Коннор

О'Коннор Фланнери

На вершине все тропы сходятся

Фланнери О'Коннор

НА ВЕРШИНЕ ВСЕ ТРОПЫ СХОДЯТСЯ

Доктор сказал матери Джулиана, что ей надо похудеть фунтов на двадцать, иначе не снизится давление. И каждую среду вечером Джулиан возил ее в гимнастический зал местного клуба Общества христианской молодежи, который был открыт раз в неделю для женщин-работниц старше пятидесяти лет, весивших от ста шестидесяти фунтов до двухсот. Его мать была там одной из самых изящных, но женщина должна хранить в тайне свой возраст и вес, любила говорить мать. С тех пор как сняли таблички "только для белых", его мать не ездила вечером в автобусе без провожатого, а поскольку гимнастика была одним из немногих ее удовольствий - полезным для здоровья, а главное бесплатным, она говорила Джулиану, что он мог бы потрудиться для матери, ведь она столько для него сделала. Джулиан не любил, когда ему напоминали, сколько мать для него сделала, но каждую среду превозмогал себя и возил ее в клуб.

Она была совсем готова и надевала в прихожей перед зеркалом шляпу, а Джулиан, заложив руки за спину. стоял как пригвожденный к дверям точь-в-точь святой Себастьян в ожидании стрел, которые вот-вот пронзят его., Шляпа была новая и стоила семь с половиной долларов. Примеривая шляпу так и эдак, мать говорила:

- Зря я, наверное, истратила столько денег. Сниму-ка я ее лучше и отнесу завтра в магазин. Зря я ее купила. Джулиан поднял взор к небесам.

- Хорошо сделала, что купила, - сказал он. - Надень как-нибудь и пойдем.

Шляпа была чудовищная. Зеленая, похожая на подушку, из которой выпущены перья, с двумя бархатными малиновыми клапанами: один кокетливо торчал вверх. другой спускался на ухо.

Джулиан подумал, что шляпа не так смешна, как жалка и претенциозна. Все, что радовало мать, было жалким и наводило на Джулиана тоску.

Она еще раз приподняла шляпу и аккуратно посадила ее на макушку. Ее волосы, крылом огибавшие румяные щеки, были седые, но глаза синели такой чистотой и наивностью, будто она была десятилетней девочкой, а не вдовой, хлебнувшей немало горя, чтобы вырастить и выучить сына, которого она и сейчас еще содержала, "пока он окончательно не станет на ноги".

- Ну, хватит же, - сказал Джулиан. - Идем. Он отпер дверь и вышел наружу, чтобы мать сдвинулась наконец с места. Багряный закат угасал, на его фоне отпечатывались черные силуэты домов - грязно-бурые, пузатые уродцы, все одинаково безобразные, хотя во всем квартале не было двух похожих домов. Сорок лет назад это был модный район, и мать, памятуя об этом, полагала, что они снимают вполне приличную квартиру. Каждый дом опоясывала узкая полоска земли, и почти возле каждого возился в песке чумазый ребенок. Джулиан шел, засунув руки в карманы, нагнув и чуть выставив вперед голову; глаза его горели решимостью, стоически вынести все, что выпадет ему в эти часы, которые он приносил в жертву матери.

Дверь позади него хлопнула, он обернулся и увидел догонявшую его пухленькую фигурку в чудовищной шляпе.

- Живешь один раз, - говорила мать. - Можно себе позволить иногда купить вещь подороже. Зато не будешь встречать себя на каждом шагу.

- Когда я начну много зарабатывать, - мрачно сказал Джулиан (он знал, что этого никогда не случится), - ты будешь покупать себе такие шляпы хоть каждый день. - "Но сперва мы переедем отсюда", - прибавил он про себя. Он мечтал жить в таком месте, где до ближайшего соседа будет по меньшей мере три мили.

- По-моему, уже сейчас у тебя дела идут не так плохо, - сказала мать, натягивая перчатки. - Ведь ты окончил колледж всего год назад. Рим не в один день строился.

Не у многих посетительниц гимнастического зала сыновья окончили колледж. И не многие приезжали туда в шляпе и перчатках.

- Всему свое время, - продолжала она. - К тому же все в мире перевернулось сейчас вверх дном. Эта шляпа шла мне больше, чем все другие, но, когда продавщица принесла ее, я говорю: "Нет, ни за что. Только не эта. Унесите ее обратно". А она мне: "Да вы примерьте!" И надела ее мне на голову. Я говорю: "Да, ничего..." А она: "Ах, какая прелесть! И вас эта шляпа красит, и вы ее. К тому же это очень редкая модель. Не будете встречать себя на каждом шагу".

Джулиан подумал, что ему было бы легче, будь его мать эгоистка или злая карга, которая пьет и ругается день-деньской. Он шел, и такая тоска сдавила ему сердце, как будто он в разгар мученичества вдруг потерял веру. Заметив его вытянутое, несчастное, раздраженное лицо, мать остановилась, потянула его за рукав и огорченно проговорила:

- Подожди меня. Я вернусь, сниму шляпу и завтра же отнесу ее в магазин. Просто не знаю, что это на меня нашло. Лучше уплачу эти семь долларов за газ.

Джулиан злобно схватил ее за руку.

- Ты не понесешь ее в магазин. Она мне нравится, - сказал он.

- И все-таки, - сказала мать, - мне не надо было...

- Замолчи и носи ее на здоровье, - с тоской проговорил он.

- Это чудо, что мы еще можем хоть чему-нибудь радоваться, когда все на свете перевернулось вверх дном.

Джулиан вздохнул.

- Конечно, - продолжала мать. - если всегда помнить, кто ты, можно позволить себе бывать где угодно.

Мать говорила эти слова каждый раз по дороге в гимнастический зал.

- Большинство женщин, которые там занимаются, не принадлежат к нашему кругу, - продолжала она. - Но я со всеми одинаково любезна. Я знаю, кто я.

- Плевать они хотели на твою любезность, - грубо сказал Джулиан. - О том, кто ты есть, помнит только твое поколение. Ты очень заблуждаешься насчет того, кто ты и каково теперь твое положение в обществе.

Мать спять остановилась и негодующе посмотрела на него.

- Я очень хорошо знаю, кто я, - сказала она. - Если ты забыл свой род, мне стыдно за тебя.

- О, черт, - сказал Джулиан.

- Твой прадед был губернатором этого штата. Твой дед был богатый плантатор. Твоя бабка - из семьи Годхай.

- Да ты посмотри, где ты живешь, - сказал Джулиан, едва сдерживаясь. Резким взмахом руки он показал на окружающие дома, убогость которых немного скрашивали густеющие сумерки.

- Ну и что же! Не место красит человека, - сказала мать. - У твоего прадеда была плантация и двести рабов.

- Рабов больше нет, - сердито буркнул Джулиан.

- Им жилось гораздо лучше, когда они были рабами, - сказала мать.

Джулиан чуть не застонал: его мать села на любимого конька и понеслась на нем, как экспресс на зеленый свет. Он знал каждую остановку, каждый разъезд, каждую низину на ее пути. И он точно знал, в какую минуту ее разглагольствования торжественно подкатят к "конечной станции". "Нет, это смешно. Это просто невероятно. Да, они должны стать людьми, но по свою сторону забора".

- Давай не будем об этом, - сказал Джулиан.

- Я знаешь кого жалею? - продолжала мать. - Я жалею людей смешанной крови. Вот чье положение поистине трагично.

- Может, поговорим о другом?

- Представь себе, что мы - ты и я - наполовину белые, наполовину черные. У нас было бы раздвоение чувств.

- У меня сейчас раздвоение чувств, - простонал Джулиан.

- Ну хорошо, давай говорить о чем-нибудь приятном, - сказала мать. - Я помню, как я ездила к дедушке, когда была маленькая. Тогда в доме на второй этаж вела широкая парадная лестница. На первом этаже была кухня. Там так приятно пахли известкой стены: я очень любила ходить туда. Сяду на стул, прижмусь носом к стенке и нюхаю. Владельцами поместья были Годхаи, но им пришлось заложить его. Они были в стесненных обстоятельствах. А твой дедушка Честни выплатил долг по закладной и спас поместье. Но какие бы ни были у них обстоятельства, они всегда помнили, кто они.

- Без сомнения, им напоминали об этом их разрушающиеся хоромы, - заметил Джулиан.

Он всегда говорил о старом доме презрительно, но думал о нем со щемящей болью. Он видел его однажды, когда был совсем маленький и дом еще не был продан. Парадная лестница прогнила, и ее разобрали. В доме жили негры. Но в воображении Джулиана дом всегда рисовался таким, каким его помнила мать. Он часто видел его во сне. Он всходил на широкое крыльцо, останавливался, слушал, как шумит ветер в тугих кронах дубов, потом через широкий холл шел в гостиную и долго смотрел на старые вытертые ковры и поблекшие гардины. Ему казалось, что мать его не могла любить старый дом. как любил бы его он, Джулиан. Он отдал бы все на свете за его обветшалую элегантность. Поэтому он так ненавидел все другие места, где им с матерью приходилось жить, - а ей было все равно. Она называла свою нечувствительность "уменьем приспособляться".

- И еще я помню старую Каролину, мою черную няню. На свете не было души добрее. Я всегда уважала моих цветных друзей, - говорила мать. - Я готова сделать для них что угодно, и они для меня тоже...

- Ради всего святого, перестань, - сказал Джулиан.

Когда он ехал в автобусе один, он всегда садился рядом с негром, как бы во искупление грехов матери.

- Ты сегодня не в духе. Что с тобой? - спросила мать. - Ты не болен?