Слон и кенгуру - Теренс Уайт

Т. Х. Уайт

Слон и кенгуру

В делах человека есть время прилива,Уловишь его, тебя вынесет к счастью,Упустишь, все странствия твоей жизниЗакончатся мелью, набором напастей.

Дэвиду Гарнетту

Глава I

Мистер Уайт стоял посреди своей мастерской, или, если угодно, комнаты для игр — очки на кончике носа, в руке небольшая масленка. Это был рослый мужчина средних лет, с поседевшими волосами и неухоженной бородой, очень похожий на одного из тех сикхов, что участвовали в похоронах королевы Виктории. Выглядел мистер Уайт готовым на все и в то же время несколько озадаченным — примерно как пес, собравшийся броситься в море за палкой, которую вы туда зашвырнули.

Игровую заполняли древесные стружки, книги, инструменты, картины, ружья, удилища, сетки из тех, что оберегают пасечника от пчел, — ну, и так далее. Пол здесь был простой, дощатый, некрашеный и книжные полки тоже. Имелось также одно покойное кресло и самодельный токарный станок, который, впрочем, барахлил. У дверцы инструментального шкапа сидело несколько ласточек, а еще четыре ласточкиных птенца располагались рядком в своем гнездышке. Желтые щелки разинутых клювов сообщали птенцам сходство с рыцарями в доспехах и пуховых шлемах.

Мистер Уайт сооружал в полу потайную дверцу, под которой намеревался укрыть свои золотые часы. Одна из досок уже сидела на невидимых петлях — ну, почти невидимых, — а державший ее гвоздь был ложным, он легко вытаскивался из пола, позволяя эту доску поднять. Часы, ради которых мистер Уайт все это устроил, имели целых семь циферблатов. Они показывали месяц, число, день недели, фазу луны, час, минуту и секунду. Кроме того, в них наличествовал секундомер — вещь при забегах на время незаменимая — и репетир, отбивавший, когда темно, каждый час, четверти часа и даже минуты. Вообще говоря, обилие циферблатов несколько осложняло попытки понять с помощью этого механизма, сколько теперь времени, а поскольку у него имелась еще и крышка, откинуть которую удавалось, лишь нажав на особую пружинку, то самое место для этих часов, конечно, под полом и было. Ну и, кроме того, они обладали немалой ценностью.

Мистер Уайт смазывал маслом гвоздь.

К окну подпорхнула ласточка, державшая в клюве карамору, однако, завидев мистера Уайта, который стоял между ней и гнездом, произвела резкий вираж и с писком метнулась в сторону. Птенцы же ее повысовывались из гнезда, точно черти из табакерки, раскрыли рты и запищали: «Мне! Мне! Мне! Мне!». Это они карамору имели в виду. Мистер Уайт задумчиво капнул маслица в каждый из раззявленных клювиков и птенцы, с сомнением облизываясь, ретировались в гнездо.

Вот тут-то внизу и началась странная суета.

Две двери распахнулись быстрее и громче обычного, — мистер Уайт определил их на слух как кухонную и черную, — затем голос Микки О’Каллахана произнес: «Исусе, Мария и Ио…». Но не успев закончить «Иосиф», Микки покинул дом через черный ход. А следом голос миссис О’Каллахан завел с молитвенным подвыванием, на ноте, высокой, как «Ой-ё-ёй»: «Матерьпресвятаябогороди…». Потом что-то железное рухнуло с полки — мистер Уайт решил, что это, скорее всего, кастрюля, — ирландцы почему-то называют их «котелками», — потом послышался дребезг фарфора, который все те же ирландцы именуют делфтским фаянсом. Очень смахивало на то, что это бились чашки с блюдцами. А затем подвывание оборвалось посередке «иневвединасвоискуше…», снова грянула кухонная дверь, и миссис О’Каллахан понеслась по лестнице вверх, топоча, точно взвод нагоняемых кошкой мышей.

Женщина она была высокая, тощая, пятидесяти с хвостиком лет, трудившаяся, не покладая рук, но никакого труда до конца довести не умевшая. Доведет что-нибудь до середки, и хватается за другое, — результаты, как правило, получались неутешительные.

Чудеснейшая ирландская сеттериха по кличке Домовуха, мирно спавшая в покойном кресле игровой комнаты, от топотка миссис О’Каллахан проснулась и залаяла истерическим фальцетом.

— Мистер Уайт, мистер Уайт, к нам кто-то свалился в печную трубу!

— Кто именно?

— По-моему, баньши!

Домовуха, уже признав топотунью и решив, что началась какая-то игра, заскакала, продолжая лаять, вокруг миссис О’Каллахан, так что дальнейший разговор пришлось вести в тонах повышенных.

— Может быть, просто-напросто галка?

Галки усердно обживали печные трубы Беркстауна, — для начала забивая их мелкими сучьями, так что разжечь камин после того, как выводились птенцы, становилось попросту невозможно, а галчата, валившиеся в эти самые камины, были явлением вполне заурядным. С другой стороны, к очагам кухонным терпеливые эти создания относились с почтением, отчего готовка горячей пищи оставалась все же делом возможным. Мистер Уайт, спросив не о галке ли речь, на миг встревожился, предположив, что терпению этих птиц пришел, все же, конец, и в дальнейшем ему придется кормиться одним лишь холодным окороком.

— Нет.

— Тогда кошка?

Кошки тоже обживали дымоходы Беркстауна — нижние их части, свободные от сучьев, — и там совершенно дичали. По ночам они вылезали наружу, как Гарпии, шарили по кладовкам, подъедая съестные припасы, а стоило кому-нибудь отворить кухонную дверь, уметались обратно в трубу. И что с ними делать, никто не знал, поскольку созданиями они были дымонепроницаемыми. Интересный, кстати сказать, пример синекдохи.

Кошачью теорию миссис О’Каллахан также отвергла. Вообще-то, научный подход жильца ее успокоил, — настолько, что она даже молитву решила больше пока не читать. Она уже прониклась готовностью проявить к происходящему опасливый, но все-таки интерес и даже Домовуху шугануть, если у нее, конечно, получится. Мистер Уайт был англичанином, человеком практическим, и прежде ему всегда удавалось совладать с любой ситуацией, — ну так вдруг у него это и нынче получится? Вся жизнь миссис О’Каллахан как раз из затруднительных ситуаций и состояла — к примеру, сейчас был уже август, а муж ее так и продолжал вспахивать тот участок земли, который не поспел перелопатить в прошлом году, — поэтому обычно она старалась их попросту игнорировать, если имелась хотя бы тень подобной возможности. Вот, скажем, мистер Уайт настоял на том, чтобы воздвигнуть рядом с домом ветровой электрический генератор, — это, значит, чтобы свет в доме был, а миссис О’Каллахан намертво отказалась и близко к нему подходить, справедливо полагая, что, если она не будет знать, как там чего работает, так, когда оно все поломается, никто ее в этом обвинить и не сможет.

И вот теперь она с надеждой вскричала — как человек, выкладывающий на стол карту и сильно интересующийся, какой такой другой ее удастся покрыть:

— Может, это перьевая метелка!

Мистер Уайт понимал, что ни о какой метелке и речи идти не может, поскольку сам прочищал в верхней комнате дымоход и знал, что дымоход этот крив, а у кухонной печи целых три вьюшки, так что с метелкой в нее и соваться нечего. Он открыл для Домовухи дверь — и та выскочила, ошибкой решив, что ее поведут гулять, — а после находчиво закрыл, отчего в уши ему и миссис О’Каллахан ударила ненатуральная тишина.

— Ну а сами-то вы что думаете?

Совсем как у лекаря, подумала миссис О’Каллахан. «Здесь не болит?». «Так в каком месте болит-то, мэм?». Она сложила домиком длинные пальцы и чистосердечно ответила:

— Что это Архангел Михаил.

Пуще такого ответа ничто мистера Уайта рассердить не могло. Он уж месяц, не меньше, препирался с миссис О’Каллахан на религиозные темы, объясняя ей, с терпением поистине устрашающим, что никакого Бога нет и не было, что вселенная возникла в результате спонтанного воспламенения, после чего за работу принялся естественный отбор. Тема это занимала его столь сильно, что он даже взял на себя труд написать для миссис О’Каллахан брошюрку, в которой односложными словами растолковано было все — и про Дарвина, и про амеб. Однако миссис О’Каллахан, прочитав всего пару страниц, засунула брошюрку в гладильный аппарат, а Микки О’Каллахан, который руководствовался в жизни тем принципом, что пускай, дескать, пень работает, он деревянный, использовал ее для растопки очага, чтобы, значит, не тащиться невесть куда за хворостом. Когда мистер Уайт услышал об этом, то просто повернулся и ушел, даже и слова никому не сказав.

Обычно он заставал миссис О’Каллахан молящейся два раза в день. Утренние молитвы, обращенные к Пражскому Младенцу-Христу[1], она читала в столовой, а вечерние на кухне — мистер Уайт забредал туда с масленкой или молотком и тут же выскакивал, прогневанный глупой виноватой ухмылкой миссис О’Каллахан. Кроме того, она посещала все мессы, какие служились в окрестностях, а первый пятничный вечер целиком отдавала молитве, это у нее было вроде марафонского забега. Вообще говоря, мистер Уайт понимал, что поэзия молитвы — единственное украшение ее жизни, однако считал, что как раз это-то для нее и плохо. А поскольку человек он был серьезно мыслящий, то и не мог справиться с желанием силой заставлять людей не делать того, что для них плохо. Как он не раз говорил миссис О’Каллахан, молитва не хороша для человека уже тем, что она, как будто обещает ему исполнение желаний. Вот например, говорил он, если вы что-то потеряли, то преклоняете колена и просите Святого Антония, чтобы он эту штуку нашел. Но нет же никакого Святого Антония, и Бога тоже нет, я про этом в брошюре все в тонкостях расписал, и получается, что время, которое вы проводите, стоя на коленях, пущено вами по ветру, вы бы лучше его на поиски потерянного потратили. То есть, на деле, вы себе этими молитвами только вредите: ровно в меру израсходованного на них времени.