Голубая комната - Жорж Сименон

Жорж Сименон

Голубая комната

ГЛАВА I

— Тебе больно?

— Нет.

— Сердишься на меня?

— Нет.

И это была правда. Тогда все было правдой, потому что он просто жил в тот момент, не задавая лишних вопросов, не пытаясь что-то понять, не подозревая о том, что настанет день, когда придется задуматься. Все было правдой, более того, все было так реально — он сам, комната, обнаженная Андре лежит на кровати среди скомканных простыней, бесстыдно раскинув ноги, и между ними из-под темного пушка медленно стекает струйка спермы.

Был ли он счастлив? Если бы его спросили, он, не задумываясь, ответил бы «да». Ему и в голову не пришло рассердиться на Андре за то, что она прокусила ему губу. Это было частью целого, как и все остальное, как и то, что он стоял, тоже обнаженный, перед умывальником и, глядя в зеркало, прикладывал к губе мокрую салфетку.

— Жена будет расспрашивать?

— Не думаю.

— Ну хоть иногда-то она задает тебе вопросы?

Слова не имели никакого значения. Они болтали просто так, от наслаждения, как обычно бывает после любовных объятий, когда все тело еще трепещет, а в голове пустота.

— У тебя красивая спина.

На салфетке осталось несколько розоватых пятен. За окном прогромыхал пустой грузовик. С террасы доносились голоса, но можно было разобрать лишь отдельные слова, общий смысл разговора нельзя было уловить.

— Тони, ты меня любишь?

— Кажется, да…

Он говорил шутливо, но без улыбки, все еще не отнимая салфетки от нижней губы.

— Ты не уверен?

Он обернулся, чтобы посмотреть на нее, и ему вдруг стало радостно оттого, что именно его семя находилось в лоне подруги.

Комната была голубой, цвета синьки для белья, как подумалось ему однажды, и напоминала ему детство — маленькие полотняные мешочки с голубым порошком, которые мать бросала в бак с бельем в конце стирки, пред тем, как раскидать простыни по сверкающей зелени луга. Ему было тогда лет пять или шесть, и он никак не мог понять, каким образом голубой цвет может сделать белье белее.

Позднее, спустя много времени после смерти матери, лицо которой почти стерлось из его памяти, у него вдруг возник вопрос, почему бедные люди, какими были и они, носившие латаную-перелатаную одежду, придавали такое значение белизне белья. Размышлял ли он тогда на эту тему? Лишь позднее он узнает об этом. Голубой цвет комнаты напоминал не только синьку — такого же цвета бывает небо жаркими августовскими вечерами, перед тем, как заходящее солнце окрасит его сначала в розовый, а затем в багровый цвет.

Это было в августе, точнее — 2 августа. Далеко за полдень. В пять часов золотистые облака, легкие, как взбитые сливки, начали подниматься из-за здания вокзала, белый фасад которого оставался в тени.

— Мог бы ты прожить со мной всю жизнь?

Он не отдавал себе отчета в том, что запоминает каждое слово, образ, запах. Разве мог он предугадать, что будет переживать этот момент еще десять, двадцать, несчетное количество раз, пребывая в разном расположении духа, и каждый раз будет видеть его по-другому.

Еще долго-долго он будет вспоминать мельчайшие детали, и отнюдь не всегда по своей воле, а потому, что его заставят. Например, г-н Биго, психиатр, назначенный следователем, будет дотошно выспрашивать, внимательно наблюдая за его реакцией:

— Она часто вас кусала?

— Случалось.

— Сколько раз?

— Мы встречались всего восемь раз в отеле «Путешественник».

— Восемь раз за целый год?

— Одиннадцать месяцев… Да, одиннадцать, потому что все началось в сентябре…

— Сколько раз она вас кусала?

— Раза три или четыре.

— Во время акта?

— Кажется, да.

Да… Нет… На самом деле сегодня это произошло после, когда он, оторвавшись от нее, лежал на боку, разглядывая ее из-под опущенных ресниц. Его завораживал свет, окутывавший их обоих.

Воздух был раскаленным и в комнате, и на улице, тепло казалось живым существом в комнате, насквозь пронизанной солнцем.

Он неплотно задернул занавеси, оставив щель примерно в ладонь шириной, и из открытого окна доносились звуки маленького города. Одни — смутные, как пение далекого хора, другие — ясные и отчетливые, например голоса посетителей на террасе.

Только что, когда они предавались сумасшедшим ласкам, эти звуки, доходя до них, были их частью, смешиваясь с телами, слюной, потом. Белая кожа Андре, более темная его, луч света, ромбом разделяющий комнату надвое, голубые стены и живое отражение в зеркале, и этот запах провинциальной гостиницы — смешанные ароматы вина и водки, которые подавали в зале на первом этаже, рагу, томившегося на кухне, легкий душок плесени от матраса набитого водорослями.

— Ты красивый, Тони.

Андре повторяла ему это при каждой встрече, и всегда в тот момент, когда она лежала вытянувшись на постели, а он бродил по комнате, разыскивая сигареты, которые были в карманах брюк, брошенных на плетеное кресло в глубине комнаты.

— Кровь все идет?

— Уже почти нет.

— Что ты ей скажешь, если она спросит?

Он пожал плечами, не понимая, почему она так беспокоится. Сейчас ему все было безразлично. Ничто не имело значения. Он чувствовал себя прекрасно и был в ладу со всей Вселенной.

— Скажу, что ударился… Например, о лобовое стекло, когда резко затормозил.

Он закурил, у сигареты был совершенно особый вкус.

Потом, когда он будет вспоминать подробности этого свидания, он вспомнит еще один запах — запах поездов, отличный от всех остальных запахов. Позади строений маневрировал на малой скорости товарняк, а паровоз время от времени коротко посвистывал.

Профессор Биго, маленький, рыжий, со сросшимися бровями, продолжал расспрашивать:

— Вы не подумали, что она специально вас укусила?

— Зачем?

Позднее, г-н Демарье, его адвокат, вернется к этому вопросу:

— Думаю, что эти укусы могли бы сыграть нам на руку.

Ну как, спрашивается, мог он тогда об этом думать — он просто жил. Думал ли он вообще о чем-нибудь? Если да, то помимо своей воли. В тот день он ответил Андре наобум, легко и весело, уверенный, что его слова не имеют большого значения, и тем более не подозревая, что они останутся в вечности.

Однажды вечером, во время их третьей или четвертой встречи, после слов «ты красивый», Андре добавила:

— Ты так красив, что я хотела бы заниматься с тобой любовью перед всеми, прямо на вокзальной площади.

Он посмеялся, но не очень удивился. Когда они сжимали друг друга в объятьях, ему нравилось сохранять контакт с окружающим миром, нравилось видеть игру света, слышать шумы, голоса, вплоть до шагов на тротуаре и позвякивания стаканов на террасе.

Однажды под окнами прошел духовой оркестр, и они забавлялись, подстраивая свои движения в такт музыке. В другой раз, когда разразилась гроза, Андре настояла на том, чтобы распахнуть настежь окно и ставни.

Была ли это игра? Во всяком случае, он не видел в этом никакой хитрости. Она лежала голая поперек кровати, приняв откровенно непристойную позу. Вообще, едва перешагнув порог комнаты, нарочно старалась вести себя как можно развратнее. Иногда, уже после того как они разделись, она мурлыкала с видом фальшивой невинности, которая, впрочем, нисколько его не обманывала, что тоже было частью игры:

— Я хочу пить. А ты?

— Нет.

— Скоро захочешь. Позвони Франсуазе и закажи что-нибудь…

Франсуаза была служанкой лет тридцати, пятнадцать из них проработала в кафе и гостиницах, так что уже ничему не удивлялась.

— Да, месье Тони?

Она называла его «месье Тони», потому что он был братом ее патрона Венсана Фальконе, чье имя красовалось на вывеске и чей голос доносился с террасы.

— Вы не задумывались, преследовала ли она при этом определенную цель?

Все то, что он пережил в течение даже и не получаса, а всего лишь нескольких минут своего существования, было теперь разложено по кадрам, по звукам и рассматривалось словно под лупой, не только другими, но и им самим.

Андре была высокого роста. В постели это было не так заметно, но она выше него сантиметра на три-четыре. Хотя она и местная, волосы у нее темные, почти черные, переливающиеся на свету, как у южанки или итальянки, резко контрастирующие с белоснежной кожей. Полноватая, с округлыми формами, и ее тело, особенно грудь и бедра, так податливо упруги.

В свои тридцать три года он знал многих женщин. Но ни одна из них не доставляла ему такого животного наслаждения, до полного самозабвения, после которого не оставалось ни брезгливости, ни стыда, ни пресыщения.

Наоборот, после двух часов, стараясь получить максимум удовольствия от своих тел, они еще долго не одевались, продлевая чувственное наслаждение, смакуя ощущение гармонии не только друг с другом, но и со всем миром.