Эротизм за-бывания - Аркадий Драгомощенко

Драгомощенко Аркадий

Эротизм за-бывания

Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО

ЭРОТИЗМ ЗА-БЫВАНИЯ

Я вошел - куда не ведаю сам,

Понимание оставляло меня

я стоял - уходило все знание.

Св. Хуан де ля Крус.

Есть множество вещей, о которых почти не представляется возможным говорить, не рискуя впасть в бессодержательную многозначительность, невзирая на то, что эти вещи продолжают оставаться вожделенным объектом описаний и размышлений, пребывая горизонтом не только опыта, но и возможности высказывания о нем. Одновременно такие вещи кажутся до призрачности обыденно-привычными. Но зыбки и таинственны изначально, они, чьи смыслы, не схватываемые рассудком, раздражающие воображение, источали и продолжают источать необыкновенно завораживающее очарование странности бытия, - уже превратились в некое подобие осадка - словари, охотно предоставляющиe любой риторике тот или иной спектр значимостей - или же: историю применения слов, или еще: слепки некогда бытовавших "экзистенциальных территориальностей" (Ф. Гваттари).

В числе таких вещей находится "память".

Любезное предложение высказаться по ее поводу, поставило меня в очередной тупик некоего "начала", несмотря на деликатное указание пути, по которому могла бы следовать мысль.

И в самом деле, не искусительно ли поместить интересующий нас предмет в историческую и геополитичeскую перспективы? Паче того, для меня, проведшего жизнь в стране, чьи, скажем, более чем изумительные отношения с "памятью" и "историей" были отмечены еще недоумением Чаадаева, но благодаря чему мне досталась редкостная возможность наблюдать ее удивительные трансформации, как на уровне личности, так и общества. Но со временем притупляется все, в том числе и чувство удивления. Однако и впрямь, не подкупает ли патетика выражений: "народы, вспомнившие себя или - вспомнившие свое предназначение" и почти Платоновское: "человек, вспомнивший, что он человек"? Но я останавливаюсь, не без основания полагая, что эта тема найдет/нашла достойное освещение в выступлениях и дискуссиях, тогда как мне, человеку глубоко приватному в своих привычках и занятиях, хотелось бы, пусть поспешно и хаотично, коснуться предмета разговора с иной стороны или, если угодно, сторон. Точнее, напомнить о существовании других точек зрения. Хотя бы о возможности таковых.

В музее города Малибу, Калифорния, находится тонкая золотая пластина 22 х 37 мм с шестью выгравированными строками, по-видимому фрагментом гимна орфиков или памятки душе умершего о том, как ей небходимо вести себя в стране теней.1

Вот строки, буквальный перевод которых известен многим:

Я иссыхаю от жажды, гибну.

Напои меня, никогда не иссякающий родник,

который у благородного кипариса справа.

Кто ты? Откуда? ____________________ 1 Примечательно, что этот меморандум начертан на материале, природа которого в представлении амбивалентна - золото, солнце, свет неотделимы в мифологическом сознании от золы (в русском языке сама этимология прямо указует на их единосущность), - свет солнца в той же мере животворен, сколь и испепеляющ, а сам свет, точнее, его источник-солнце, неотделим от "тьмы", ослепления, как про-зрения сквозь стену оптико-центризма, управляющего не только эпистемологией, но и метафизикой культуры.

Я дитя Земли и звездного Неба,

но род мой берет начало в Небе. 2

Упоминаемый в приведенном фрагменте родник это, конечно же, Мнемозина, Память. Влага которого противостоит водам Леты. К тому же противостояние "живой" и "мертвой" воды заключено в двойственность природы говорящего, т. е. вопрошающего и отвечающего одновременно, совмещающей Земное-Титаническое и Небесное-Дионисийское. Однако, вопреки очевидной банальности такого "распределения" ролей и функций, что-то все же не позволяет в чтении этих строк увидеть раскрашеный гипсовый фриз из пропилей Постомодернизма.

Проследуем еще раз маршрутом проторенной фабулы, учитывая по мере возможности и амальгаму ее повествования: утрата памяти равна смерти; умерший, вошедший во владения Аида, в первую очередь утрачивает ее3. Царство Аида, мир ночи, есть собственно смерть или - забвение, тогда как день не терпит беспамятства - забывчивость оборачивается смертью "будущего" (так Орфей забывает о наставлении, преступает его и оборачивается... к собственной гибели) - поскольку память не что иное, как потенциальное будущее, берущее начало в длительности, повторении, продлевании, логика чего, как известно, является логикой истории, повествования, дня, континуальности, причинно-следственной связи, знания, закона. Нормы.

В границах такой логики структура знака (или опосредования как такового) недвусмысленно выражена прямой связью означающего и означаемого, где означаемое есть память референта (гарантия "реальности" означающего), некоего "обьекта", скорее, сущности этого объекта, отражаемой или выявляемой интеллегибельным означаемым. Разрыв либо только приблизительность такой связи угрожает, по общему мнению, утратой референта, иными словами, хаосом, разрушением иерархического единства картины мира, в которой, кстати, самоидентефикация "я" (как ____________________ 2 Мотив, который изпользовал в одном из своих стихотворений английский поэт Роберт Грейвз и который введен мной в заключающую "Ксении" пьесу отчасти, как ответ Грейвзу. 3 Жажда памяти равна жажде крови - капля таковой дарует миг памяти душе умершего. отражения истинного Центра Мироздания) и, следовательно, общества становится невозможной. Вне памяти, таким образом, не может произойти становление ни "я", ни личности, ни самости, ни коллективного. Вне "я" и вне "коллективного" становится невозможным повествовательный дискурс, само повествование, совлекающее мир в доступное пониманию, воспроизведению и повторению состояние - в содержание.

В этом горизонте память можно принять как бы перво-письмом (см. Платон о письме, как об инструменте памяти), которому должно устойчиво удерживать бытие в сознании в качестве следов, но, более всего, истоков этих следов.

В самом деле, мы знаем, что память есть не что иное, как средство закрепления, упорядочивания, совлечения воедино картины мира. И что в какой-то мере позволяет провести аналогию между памятью и Эросом Платона, также совлекающим мир в неукоснительном восхождении познания самого восхождения, а затем самого познания. Отсюда - невзирая на то, что для одних память есть нечто вроде хранилища, архива, резерва или же (для других) мобильный сложный, ассоциативный процесс сознательного-бессознательного, возникает мотив ее телеологичности, поскольку она, как и "время истории" (которое память образует) направлена туда, где возможно воскресение того, что до некой поры пребывало только как след уже бывшего, как след, истоком которого было то или иное со-бытие. Память телеологична, так как довлеет Абсолютной Памяти или же "воплощению Всех Времен" - Апокaстасису, иными словами, совпадению "прошлого-настоящего-будущего" в точке присутствия бытия, в пунктуме нескончаемо длящегося "настоящего", в котором оно, вершась, тем не менее, уже свершено, поскольку не ведает неполноты, недостатка или изьяна. Или же - где память не нуждается в воскрешении никаких следов, поскольку их нет, так как нет прошлого, как такового.

С этой точки зрения любое нарушение памяти даже в повседеневной жизни - не только паталогия, но проступок, проступающий сквозь предел определения и посягающий на определенную концепцию мироведения. И здесь нельзя не заметить, как по мере развертывания описания известной концепции "семантической" модели реального, начинает вплетаться нить иного орнамента. Достаточно сказать, что русское слово "память" напыляется на восприятие несколькими семантическими слоями - 1) "имени" (по(и)мянуть-по-именовать, по-миновение-по-именование), отсылающим к именованию, как имению, т. е. владению, потому как именование есть введение в собственность, присвоение; - 2) личного местоимения первого лица, винительного/родительного подежа:"мя"; и 3) "мен-ы", обмена (в частности знака на вещь), замыкающего топологию я-имени-имения в акт власти, подчинения и управления отстоящим, внешним, не имеющим "определенности."4 Потому что - как следует из опыта Европейской традиции - только в назывании, в у-держании (содержании) имени, в удерживании установленной связи между именем и вещью возможно удержание "я" и мира. Однако так ли релевантны этимологические предпосылки, невзирая на подкупающую процедуру их чтения в протоколе деконструкции, действительной мизансцене этих значений сегодня?

Трудно удержаться и не привести рассуждения Жана Бодрияра о трансформации самой природы знака. Говорить о Западной культуре, по его мнению, означает прежде всего говорить о принципах и модусах ее со-общительности, должной собирать мир в единое целое, точнее, возвращать ему его изначальную целокупность5, веру в нее и, тем не менее: