Баг - Александр Стеклянников

Стеклянников Александр

Баг

Александр Стеклянников

Б А Г

"Баг" - логическое продолжение повести "Предназначение"

В печальной синеве бездонности небесной он ловил взглядом следы невидимых другим явлений. Пребывая на острове бурь, вдалеке от цивилизованного мира, который уже, возможно, не существовал, кроме как в его воспоминаниях, воспоминаниях последнего на Земле человека и первого во вселенной... как назвать то нечто, послечеловеческое, для которого в языке Homo sapiens просто нет слова и определения, и что можно охарактеризовать лишь золотым молчанием в голубой музыке столь невыносимых просторов, по сравнению с которыми просторы космические - мрачная грязная клетка в инквизиторских подземельях, он ни разу не пожалел о своем нереальном одиночестве, столь реальном, что дыхание океана, рожденное в загадочных неизмеримых глубинах то ли океана, то ли его, глядящего в океан, одним легким касание разрывало его (одиночество) в невероятно осязаемые дымчатые лохмотья пульсирующих остатками жизни грустей и печалей, уносимых ветром в пространство между небом и землей в направлении полосы горизонта, из-за которой это самое одиночество (круговорот эмоциональных элементов: горизонт - индивид горизонт) приходило, рожденное осознанием Смотрящим отделенности одного предмета от другого, на чем зиждилась основа восприятия устаревших и готовых кануть в небытие представителей класса существ, призванных объединить в сквозном лучезарном тоннеле сознания всю бескрайнюю иерархию миров в самом грубом представителе сей иерархии - физическом творении, и (пока еще) не реализовавших своего призвания, неизвестно, по чьей вине. Вместить он мог все, даже ограниченность земных радостей и пустоту навеянных ложью ужасов, а не только свидетельства надвременного, надсобытийного, неописуемого счастья, кои сами являлись этим счастьем, объединенные могучей дланью плотного золотого сознания света, и не только раскаленную белую тишину, рождающую вселенные в непостижимо скором абсолютном движении своей неуловимо конкретной абсолютной неподвижности. А пребывая всюду, он был вечно юн в вечно новом мире одной бесконечной секунды (бесконечной, а не очень большой - здесь принципиальная разница. Бесконечной, значит, содержащей в каждой точке себя всю себя; голографическое время, не говоря уже о пространстве), в мире, представляющем из себя одну гигантскую точку, бесконечную, а не очень большую. Именно бесконечную, то есть точку, содержащую в себе ВСЕ точки, каждая из которых является ВСЕМ мирозданием. В сумерках растворен нефритом неба в протяженности базальтовой черноты южной ночи, как маленькая легкая пробка в густой беспросветности "Массандры", заточенной в бутылку темно-зеленого стекла, подобно ночи, заточенной в темно-зеленый воротник смешанного южного леса, он нырнул в неизведанность себя, Эда, не значащего для мира ничего, ибо он не служил этому миру, так как позволял себе быть только собою и служить лишь себе, из чего автоматически вытекало служение не только людям и миру, но и вседержащему создателю всего, о чем в дерзновении не только помыслить ум, но во что в состоянии проникнуть и то, что в глубинах его неисследованных магм и в сияющей вышине его блистающей сути связывает воедино представителей всех миров в мириадах частей его (Эда) существа, и что познает не путем рассуждений и анализа - фатальная склонность к разделению - а путем непосредственного проникновения в предмет наблюдения до состояния становления этим предметом, то есть до отождествления с этим предметом полного и светоносного, отождествления до такой степени давления, что возникающее в результате этого давления движение и напряжение выдавливают, как соковыжималка из плода, блистающие капли любви из него (Эда), из познаваемого предмета и из (парадокс) самого процесса познавания-отождествления. Захлебнувшись этими каплями в нырке длиною в ночь, он, барахтаясь, проник в утро, собрал разбегающиеся в экстазе тотализации части тела в человеческую форму, задыхаясь, открыл глаза, впивая солнечные лучи, как божественный напиток, глотая радость, разлитую в бесконечности от границ его тела до горизонта (дальше он не видел; возможно, она простиралась и за горизонт), почуял тепло жизни, оживотворяющее загадочную материю этого самого тела, почесался, сел на кровати, глянул в окно, потянулся, рывком сбросив одеяло, встал на холодный пол и, внезапно что-то почуяв, замер в созерцании, в попытках вспомнить происшедшее во снах сегодняшней ночью, вспомнить умом то, что надобно вспоминать телом, эти золотые капли, эту иерархию частей-миров, это голографичное время, этот остров бурь в океане; и, конечно, неудачно, ибо, используя ум - инструмент, по самой своей природе не приспособленный к пониманию, так как его задача, это анализ, разделение, - он не смог бы достигнуть большего, чем, скажем, простая транскрипция божественных симфоний на музыкальный язык стука молотка в дно жестяного ведра. Но что-то осталось в нем, это он ощущал ясно. Это что-то россыпью невидимых золотых запятых окружало внутренность плотной субстанцией того.., что можно было бы назвать его (Эда) сутью, моей сутью. Что горело во мне, в людях, в мире, единое и вездесущее, как некая посеянная в пространство пространств нежность; как утонченная сила, в мгновение ока рушащая и распыляющая миры, ею же в мгновение ока создаваемые; как внедренный в глубину глубочайшую невежественной усталости красно-желтый смеющийся зоркий глаз бога. И я не знал, как сознавать себя, поэтому просто оделся и вышел за дверь (о, символ!) своего дома, уверенный, что дверь эта обеспечит мне отделение моей комнаты от улицы (о, наивный), как кожа моя (чья, раз я уже не он, единый, а какой-то несущественный фрагмент киноленты?) обеспечивает мне отделение от называемого мною "внешним" мира. Но ведь дверь - иллюзия, пространство комнаты и пространство улицы одно... И, повинуясь иллюзии, я...

...с ветерком слетел по лестнице и вынесся на улицу в солнечный день, в мир без войны, в радость бытия. Засунув руки в карманы, прогуливался по оживленным народом улицам, дыша блаженством свободы. У одного из перекрестков стоял паралитик, смешно и убого дергая руками. Загорелся зеленый, а он все никак не мог двинуться с места - боялся. Я приблизился к нему: - Вам помочь? Обопритесь на мое плечо, я возьму вас за талию, и никакой транспорт вам не страшен. Раскачиваясь в стороны и подшучивая друг над другом, мы перешли через проезжую часть. Его дом оказался напротив, и я великодушно предложил проводить его до квартиры. Какая-то бабка, голодно рыская взглядом вокруг, увидев нас, процедила: - Пьянь. Зенки нальют, а потом шастают, фулюганят. Житья от них нет. - Мать, кончай гнать. Не вишь, что ли, это инвалид, не пьяный. - Знаем этих инвалидов, - обрадованно заворчала она, говоря о себе почему-то во множественном числе, - умственного труда. А мы на них вкалывай. Раздражение во мне росло подобно масляному пятну. Бабка была премерзкая. - Слушай, мать, разуй глаза, хочешь, мы тебе дыхнем, увидишь, что трезвые. А ежели желаешь поворчать, то выматывай душу из своего дедки. А настроение окружающим портить не смей. А не то мы тебя в люк канализационный запихаем, а сверху пописаем. Уринотерапия, чуешь? Она как-то вся напряглась, всплеснула руками и затараторила: - Ирод. Ты поначалу проживи с мое, внуков вырасти. Сопляк. Да я... Эх, бельма твои поганые! Ну, чего вылупился! Знаем мы вас, подонков молодых... Дерьмо, не люди. Ничего в жизни не видали, ни войны, ни голода. Жрете за троих. Ты не пялься, не пялься. А то как тресну зонтиком, будешь знать... Управу на вас найдем, не беспокойся. Подлецы, как есть подлецы. И нахалы. Насильни-... Я осторожно отпустил паралитика, взял бабку за грудки, легонько потряс, приподнял за кофту и опустил снова. Кофта затрещала. Я не подозревал, что возможен визг такой силы и напряженности. Весь народ на улице обернулся в нашу сторону. - Милиция, милиция. - заорала бабуся, пытаясь ткнуть меня в лицо зонтиком. - Подлец, подонок, авантюрист. Милиция! Я в бешенстве вырвал у нее из рук зонтик, отшвырнул вдаль, схватил бабку за голову, открутил ее, отчего крик сразу прекратился, и запустил в ближайшую урну. Шучу, конечно. Это в мечтах. Я лишь зажал ей рот ладонью. Нежно, не сильно. Кто-то схватил меня сзади за талию и стал умело выкручивать руку. Бабка снова заверещала. Милиционер делал свое дело профессионально: - Вызови наряд. - это одному из прохожих, свидетелю. - Потерпевшая, попрошу вас остаться на месте. - бабке. - Сколько выпил? - мне. - Сбрендил, что ли! Хочешь, дыхну? Как стеклышко. Совсем все с ума посходили. - Чего-о-о?! - черты его ожесточились, и я понял, что подзалетел.

* * *

Оставив красивую подпись в протоколе и извинившись перед скверной бабкой, я вышел на свободу. Окружающий мир выглядел враждебно и мрачно. Я был голоден. Я не чувствовал гармонии окружающего, и это вызывало беспокойство. "Знаем мы вас. Хиппи, панки. А по существу гопники. Маетесь беспардонно, с жиру беситесь..."- говорил мне в участке дежурный. Мне было начхать на его болтовню, ибо в тему не сказал он ни слова. Но, дабы обрести свободу, я должен был кивать головой и виновато смотреть в пол. И не объяснить было чудовищную абсурдность наклепа: не поняли бы. Вот так, уважайте старость! Тормознув у витрины универсама рядом со входом, я стал разглядывать выставленные на обозрение вкусности. Возле, в двух шагах, остановилась женщина с детской коляской, озабоченно посмотрела на часы, на дверь универсама: - Давно ждете? - произнесла деловито. Я не понял, о чем она, и на всякий случай не отреагировал. - Сколько осталось до открытия? - это было в мой адрес. - Не пройдет и полгода... и он сделает свое открытие; но безжалостная оппозиция разобьет в пух и прах его проект, а через две недели его найдут утопившимся в ванне, а на столе будет записка, адресованная обществу научных изысканий, в которой будет лишь одно слово, коим он заклеймит сие сборище кретинов: "СВИНЬИ". Женщина засмеялась, одарила меня теплым взглядом. Настроение улучшилось, мир засиял. Тут она увидела, как из магазина вышел посетитель, второй, третий, и лицо ее стало раздраженным: - Почему вы не сказали мне, что магазин открыт? - Вы не спрашивали. - Как так не спрашивала! Не придуривайтесь! - Мне это не идет. - Да уж, точно, идиот! - желчность быстро проявлялась в ней, выходя на передний план, вытесняя благоразумие. - Да пошла ты!!! - я демонстративно отвернулся, отметив про себя, что не следовало срываться. Ну да что уж там. - Молокосос... - прошипела она напоследок и скрылась в универсаме. Я усмехнулся, проговаривая про себя: "Да пошла ты! Иди ты! Иди ты! Иди ты! Пошла на..! Вонючка! Пошла ты!" Полегчало. Ребенок в коляске заворочался и заплакал. Я стал легонько покачивать коляску, тихо напевая. Он замолчал, открыл глаза; я повертел у него перед лицом клепаным браслетом с шипами, он улыбнулся. - А ну отойди! - услышал я грозный возглас разгневанной самки. Женщина подскочила к коляске, оттолкнула меня и стала суетливо поправлять и перекладывать одеяльце, приговаривая: - Ну что, что. Проснулись. У, ты мои манюсенькие. Ну что, что. У-тю- тю. Ребенок закричал в голос. Наверное, обделался. Движения ее стали суетливее и раздраженнее, при этом она не переставала сюсюкать. Отвратительное зрелище. - Вы бы успокоились, - сказал я ей твердо и с силой, - он у вас такой хоро... - Без сопливых разберемся. Отваливай. Сначала разбудил ребенка, а теперь строит из себя. Не зыркай; я видела через витрину, как ты его толкал. Совести ни на грош. Ну сейчас муж придет, он с тобой поговорит по-другому. Мерзавец. - Ох и стерва, - я не мог удержаться, - мигрень. Мегера натуральная, меня понесло, - ты хоть знаешь, что было! Уродина! Черт бы тебя побрал! Скотина!.. Кто-то схватил меня за шиворот. Это был средних лет мужчина. - Витя, вмажь ему как следует. - желчно процедила женщина. Мужик развернул меня и потряс за куртку. Клепки зазвенели: - Ну, член ходячий, чего расхорохорился! Этого я не мог вынести. Легко размахнулся и заехал ему в переносицу. Я был зол. И силен, хоть и мал ростом и щупл. Он отшатнулся и схватил меня за руки. Женщина закричала на весь квартал, зовя милицию, а меня пробило восхитительное дежавю.