Ты не поедешь на отбор! - Яна Спасибко

- И явил себя Светоносный детям своим, и молвил он… - Я с трудом подавила зевок, из-под закрытых ресниц поглядывая на маменьку.

Нет бы что интересное читать, так нет же…

Матушка сидела на соседней скамейке, спрятавшись от палящего полуденного солнца в тени раскидистого дуба и вышивала изящной серебряной иголкой какой-то цветочный узор. Тонкая игла все норовила выскользнуть из грубых рабочих пальцев, которые матушка мне любила демонстрировать, говаривая, что она вот этими руками… не то, что мои ручки, тяжелой работы не знавшие.

- Анна, не зевай. – Оторвала меня от мыслей маменька. – Муха в рот залетит. И уйди с солнцепёка. И так загорелая как крестьянка.

Я послушно пересела в тень, и продолжила читать в слух. Сама маменька читать не умела. Лучше б ей, конечно кого из младших за это занятие посадить, но сегодня ей первая на глаза попалась именно я.

Что там молвил своим детям Светоносный, мне было совершенно не интересно, поэтому губы мои бездумно произносили то, что видели в глаза. Мыслями я уже была в мастерской, с отцом. Вот там интересно! Механизмы, пробирки, чертежи! Он постоянно придумывал разные интересные вещи, которые (о чудо!) работали без магии!

Себя он часто называл кузнецом, если его спрашивали, хотя большие, громоздкие детали всегда заказывал у деревенских, сам же предпочитая возиться с мелкими пружинами.

Почти двадцать лет назад он пришел издалека в нашу деревню, не имея гроша за душой, женился на маменьке, чудом, не иначе…

Папенька наш был не слишком высок, и не раздавался в плечах, как иные кузнецы. Но был крепко сбит. Он не брил лица по столичной моде, и не носил кустистую растительность на лице. Сколько себя помню – всегда у него была аккуратная ухоженная бородка. Иногда, под настроение он отращивал смешные усы, и тогда казался немного старше. Всегда он находил время ухаживать за своей внешностью, и говаривал, что не только ему должно быть приятно смотреть на маменьку, но и ей на него. Чует мое сердце, в юности за ним девки табунами ходили. Да и сейчас ходили бы. Если б маменька всех поганой метлой не разогнала.

Человек он умный и начитанный. Мы с сестрой в детстве часто фантазировали, что он беглый принц из дальних земель, и представляли себя принцессами.

Маменька же, в противовес отцу, обладала широким крестьянским лицом и широким ртом, да и сама выглядела на фоне его простовато. Мысли ее были приземленны, и всецело вертелись вокруг быта. В целом, я вижу, что они с отцом создали отличный тандем, где каждый на своем месте и занимается своим делом, но все равно не могу представить, как же они сошлись.

Я еще помню те времена, когда мы жили в маленькой мазанке, которую отец старательно латал и утеплял. Матушка все норовила в студеную зимнюю пору козу затащить туда, кормилицу единственную. Крепко они ругались с ним тогда – отец не просто так старался избавить свой дом от сквозняков и протапливал его: чтобы даже в лютый мороз можно было ходить по дому босиком, и заходить туда в навозных башмаках было строго запрещено.

По выходным он ездил на ярмарку, продавал свои диковинки. Люди сначала с подозрением относились к его товару, но потом вошли во вкус. Постепенно мы начали забывать, что такое голод, денег хватило сначала чтобы подлатать хлев, пристроить к мазанке мастерскую. А потом – купить участок земли и выстроить на нем просторный двухэтажный дом.

Отец долгих десять лет строил дом с самого фундамента, сам выкладывал печи, скрупулёзно выверял каждый камушек, тянул в стенах и полах трубы, по которым бежит горячая вода. Слышала я, что, когда мы наконец переехали – крестьянские передрались за нашу старую мазанку, до того она ладная была.

А год назад корона отцу за его самострелы дала титул наследуемый.

Тогда нам и предложили перебраться поближе ко дворцу. Отец побыл при дворе вечер, посмотрел на ту столицу, да отказался. Хотел только нас с сестрой пристроить в пансион для благородных девиц, чтобы дать нам престижное образование.

И пристроил бы, но перед самым зачислением потребовал, чтобы ему показали, в каких условиях нам предстоит жить. Вопреки его ожиданиям, администрация пансиона отказала.

Отец мой, несмотря на то, что был человеком простым, рабочим, никогда не страдал благолепием ни перед аристократией, ни перед духовенством (из-за чего у него бывали стычки и с теми и с другими). А потому, твердо стоял на своем, пока пансион не сдался, и не освободил целое крыло на день, чтобы провести по нему новоявленного дворянина.

Походил он, посмотрел на грубые деревянные полы, на окна, в щели которых палец можно было просунуть, на отсыревшие простыни и одеяла. И заявил, что ноги его дочерей в этом заведении не будет. И выписал для нас столичных учителей.

К слову, брату нашему младшему, Аллоизу, он сказал не расслабляться – как исполнится тому восемнадцать лет, отец лично его отдаст на гвардейскую службу, чтоб хотя-бы пару лет плац потоптал, ибо «не служил – не мужик».

Крепко они тогда с маменькой ругались, она-то уже видела нас с сестрой пансионатками, образованными и изящными, на которых со всей округи сыпятся предложения с выгодными партиями.

Сестра младшая, Лизабетт, тоже ревела белугой – как хотела в пансион. Матушка ей вторила.

Папенька тогда долго терпел, а когда для него это стало невыносимо, пригласил нас с сестрицей к себе в мастерскую, и закрывшись изнутри, чтобы никто не отвлекал, провел с нами беседу, потому что, как он выразился, от маменьки не дождешься.

Поочередно краснея и бледнея, он рассказывал нам о том, как устроено наше тело, чем мы отличаемся от мужчин, почему каждый месяц истекаем кровью. Объяснял, почему нам нельзя мерзнуть, голодать, поднимать тяжести и туго затягиваться в корсеты. Лизи, вроде бы, впечатлилась, и немного успокоилась.

Он и на наших занятиях порой присутствовал, не стесняясь поправлять учителей, если был не согласен с их суждениями. Те скрипели зубами, но терпели. Кто платит – тот и прав.