Солнечные зайчики - Морис Леблан

Морис Леблан

СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ

— Расскажите что-нибудь, Люпэн.

— Э, что бы Вам хотелось услышать? Моя жизнь для всех — как на ладони, — отозвался Люпэн, подремывавший на диване в моем рабочем кабинете.

— Ее не знает никто! — воскликнул я, — По тому или иному из ваших писем, напечатанных в газетах, известно, что Вы были замешаны в той или иной истории, что были зачинщиком еще какой-то… Но Ваша роль во всем этом, самая сущность происшедшего, течение каждой драмы — полностью неизвестны.

— Ба! Никому не интересные сплетни!

— Значит, никого не заинтересовал бы Ваш подарок — пятьдесят тысяч франков — жене Никола Дюгриваля? Или тот таинственный способ, с помощью которого Вы разгадали тайну трех картин?!

— Странная была загадка, действительно, — сказал Арсен Люпэн. — Могу даже предложить заглавие: «Знак тьмы».

— А Ваши успехи в свете? — добавил я. — И секрет Ваших добрых дел? Все эти случаи, на которые Вы нередко намекали в разговорах со мной и которым Вы давали названия: «Обручальное кольцо», «Бродячая смерть» и так далее… Сколько запоздалых признаний, мой бедный Люпэн! Наберитесь же храбрости…

Это было время, когда Люпэн, уже прославившийся, не принял еще участия во многих своих небывалых сражениях; время, предшествовавшее его великим похождениям в «Полой игле» и «813». Не думая еще о том, чтобы завладеть вековыми сокровищами французских королей или ограбить Европу под носом у кайзера, он довольствовался более скромными предприятиями и разумными доходами, добываемыми путем будничных усилий, творя зло изо дня в день, творя также и добро, в силу естественной потребности или любительских склонностей, как Дон Кихот, который чем-то забавляется или чем-то тронут.

Он молчал, и я повторил:

— Люпэн, прошу Вас!..

К моему удивлению, он отозвался:

— Возьмите, друг мой, карандаш и листок бумаги… Я повиновался, радуясь тому, что он продиктует мне наконец несколько тех страниц, в которые умел вложить столько воображения и воодушевления и которые мне, увы, приходилось портить неуклюжими пояснениями и нудным изложением.

— Готово? — спросил он.

— Конечно.

— Тогда пишите: 19—21—18—20—15—21—20.

— Что такое?

— Пишите, говорю Вам.

Он сидел на диване, повернувшись к открытому окну, катая в пальцах сигарету, набитую восточным табаком. И опять произнес:

— Пишите: 9—12—6—1.

Наступила пауза. Затем он продолжал:

— 21.

И после нового молчания:

— 20—6…

Может быть, он сошел с ума? Я взглянул на него и вдруг заметил, что в его глазах не было уже прежнего равнодушия, что в них появилось внимание, что они, казалось, следили за разворачивавшимся где-то в пространстве зрелищем, которое его увлекало.

Тем не менее он продолжал диктовать, с равными интервалами между числами:

— 21—9—18—5.

В окне не было видно ничего, кроме кусочка синего неба с правой стороны и фасада дома, стоявшего напротив, старинного особняка, чьи ставни, как обычно, были опущены. Ничего особенного, ни одной подробности, которая показалась бы мне необычной среди тех, которые приходилось видеть на протяжении долгих лет…

— 12—5—4—1.

И вдруг я понял… Скорее — подумал, что понял. Ибо было бы нелепым допустить, что такой человек, как Люпэн, столь рассудительный, в сущности, под маской неизменной иронии, был способен попусту тратить время на ребячество. Сомнения, однако, не оставалось, именно это он считал — повторяющиеся вспышки солнечного лучика, игравшего на потемневшем от времени фасаде старого дома, на уровне третьего этажа.

— 14—7, — объявил Люпэн.

Луч погас на несколько секунд, после чего, вспышка за вспышкой, снова выстрелил в фасад и опять исчез. Я машинально сосчитал, и сказал громко:

— 5.

— Вы тоже поняли? Браво! — усмехнулся Люпэн. Он направился к окну, наклонился, словно для того, чтобы установить точное направление, по которому следовали вспышки; затем снова растянулся на диване, сказав мне:

— Теперь Ваша очередь. Считайте.

Я повиновался, настолько этот чертов парень выглядел знающим, к чему хотел прийти. Нельзя было, впрочем, не признать, что регулярность, с которой загорался лучик, вызывала любопытство, ибо напоминала ритмичные сигналы маяка.

Свет исходил, очевидно, от дома, расположенного на той стороне улицы, где находились мы, так как солнечные лучи как раз косо падали в мои окна. Можно было подумать, что кто-то открывал и закрывал половинку окна, но скорее — развлекался, отбрасывая солнечные зайчики карманным зеркальцем.

— Это балуется ребенок! — воскликнул я несколько минут спустя, начиная испытывать раздражение от нелепого занятия, к которому меня приставили.

— Продолжайте!

И я продолжал считать… Выстраивал числа… А зайчик продолжал плясать передо мною с истинно математической размеренностью.

— Так что? — спросил Люпэн после несколько более продолжительной паузы.

— Честное слово, кажется, настал конец… Вот уже несколько минут — ничего…

Мы подождали, и поскольку никакие блики не появлялись более в видимом пространстве, я пошутил:

— Кажется, мы потратили время зря. Несколько цифр на листке бумаги — довольно жалкая добыча.

Не сдвинувшись с дивана, Люпэн заметил:

— Будьте теперь любезны, дорогой, заменить каждое из этих чисел той буквой алфавита, которая занимает в нем соответствующее место: А — как единица, Б — как двойка, а так далее!.

— Но это сплошной идиотизм.

— Совершенный идиотизм, но мы совершаем в нашей жизни столько идиотских поступков… Совершим же еще один.

Я смирился с перспективой приступить к этому нелепому занятию и поставил в ряд первые буквы: О—С—О—Б—Е—Н—Н—О…

Я остановился в удивлении:

— Слово! — воскликнул я. — Образовалось слово![1]

Я продолжал, и следующие буквы составили другие слова, которые я отделял одно от другого по мере их появления. Вскоре, к моему величайшему изумлению, на моих глазах выстроилась целая фраза.

— Получилось? — спросил тут Люпэн.

— Действительно… Есть, однако, орфографические ошибки…

— Не обращайте, пожалуйста, на это внимания, прочитайте все не спеша…

И я прочитал неоконченную фразу такой, какой она передо мной предстала:

«Особенно надо уходить от опасности, избегать атаки, вступать в противоборство с вражескими силами с величайшей осторожностью, и…»

Я рассмеялся:

— Вот и стало все ясно! Еще бы! Нас просто ослепили эти солнечные зайчики! Правда, Люпэн, признайте, что сия череда благих пожеланий, нанизанных одно на другое какой-нибудь кухаркой, мало что Вам говорит.

Сохраняя презрительное безмолвие, Люпэн поднялся и взял в руки листок.

Впоследствии я вспоминал, что, в силу какой-то случайности, взглянул в ту минуту на часы. Стрелки показывали 5.18 пополудни.

Люпэн тем временем оставался на ногах, держа листок бумаги, и я смог в свое удовольствие убедиться в необыкновенно подвижной выразительности его такого еще молодого лица, в его переменчивости, способной поставить в тупик самого опытного наблюдателя и составлявшей его главную силу, главное средство самозащиты. На каких признаках следует задержаться, чтобы установить основные черты лица, которое преображается по желанию, даже без применения грима, у которого даже мимолетное выражение кажется прирожденным? На каких чертах? Был только один знак, который я знал, неснимаемый: две небольшие скрещивающиеся морщины, которые проступали на лбу, когда он проявлял к чемунибудь усиленное внимание. Я увидел их в ту минуту, отчетливые и глубокие, крохотный разоблачительный крестик.

Он отложил листок и проговорил:

— Детская забава!

Пробило пять часов тридцать минут.

— Неужто! — воскликнул я. — За двенадцать минут Вы все успели!

Он прошелся по комнате, закурил сигарету и сказал:

— Окажите мне услугу, позвоните по телефону барону Репстейну и предупредите, что я буду у него в десять часов вечера.

— Барону Репстейну? — переспросил я. — Супругу известной баронессы?

— Да.

— И дело серьезное?

— Очень.

Совершенно сбитый с толку, неспособный ему возразить, я раскрыл телефонную книгу и снял трубку. Но в эту минуту Люпэн остановил меня властным жестом и сказал, по-прежнему глядя на листок, который опять поднял со стола:

— Нет, не надо ничего говорить… Нет смысла его предупреждать… Есть нечто более срочное… Нечто странное, что меня заинтриговало… Почему, черт возьми, эта фраза не была окончена? Почему эта фраза…

Он торопливо схватил шляпу и трость.

— Пойдемте. Если я не ошибаюсь, это дело требует немедленного решения, а я не думаю, что ошибаюсь.

— Вы что-нибудь знаете?

— Пока — ничего.

На лестнице, взяв меня под руку, он сказал:

— Я знаю то же, что и все. Барон Репстейн, финансист и спортсмен, чья лошадь Этна в этом году победила на скачках в Эпсоме и взяла Гран-при в Ланшанне, барон Репстейн стал жертвой своей жены. Широко известная своими белокурыми волосами, шикарными туалетами и роскошью, она сбежала пятнадцать дней тому назад, забрав с собой сумму в три миллиона, похищенную у мужа, и целую коллекцию бриллиантов, жемчугов и драгоценностей, доверенную ей княгиней де Берни, которую якобы собиралась купить. На протяжении двух недель за баронессой гонятся по Франции и всей Европе, что не так уж трудно, поскольку она усеивает свой путь золотом и драгоценностями. Всем кажется, что ее вот-вот задержат. Не далее как позавчера, в Бельгии, наш национальный сыщик, неутомимый Ганимар, подобрал в одном из больших отелей путешественницу, против которой накапливались самые неопровержимые улики. Когда же навели справки, выяснилось, что это была известная актриса, Нэнси Дарбель. Баронесса оставалась неуловимой. Барон Репстейн назначил премию в сто тысяч франков тому, кто поможет найти его жену. Деньги находятся в руках нотариуса. С другой стороны, чтобы компенсировать потери княгини де Берни, он продал оптом свои скаковые конюшни, особняк на бульваре Османн и замок в Рокенку-Ре.