Демьян рассказывает - Валентин Катаев

Валентин Петрович Катаев

Демьян рассказывает

Вижу его всегда, как бы сквозь строчки Маяковского: «Это кит – говорят. Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного – обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри».

Вот он сидит – красный с мороза – массивный, тепло одетый, опираясь на палку, в высоких белых бурках, обшитых коричневой кожей, – посреди редакционной комнаты в журнале "Крокодил", окруженный веселой крокодильской братией – художниками, фельетонистами, поэтами… На нем кожаная фуражка, – но не черная, комиссарская, а желтая, как у пожилого железнодорожного машиниста; во рту громадный мундштук с толстой папиросой, обволакивающей приятным дымком рыжеватые, жесткие, коротко подстриженные усы, – растущие, действительно, снаружи, а не внутри, – и неопределенно очерченный простонародный, крестьянский, рот со слабо окрашенными губами; и рыжеватые ресницы внимательно, настороженно прищуренных, хотя и улыбающихся, но в то же время – холодных, я бы даже сказал, сановных глаз, а на висках веером сухие мужицкие морщинки.

Хорошо помню Демьяна в большом кабинете его кремлевской квартиры в так называемом белом коридоре Александровского дворца. При входе в белый коридор за столиком сидит дежурный, и сквозь стеклянные рамки внутреннего перехода, похожего на зимний сад, повисший над пустынной кремлевской улицей, виднеется фигура часового в длинной кавалерийской шинели с красными нагрудными клапанами – "разговорами" – и суконном буденновском шлеме, что делало его похожим на некоего древнерусского молодого витязя.

Древнерусский стиль отчасти присутствовал также и в самом кабинете Демьяна, где на громадном, поистине министерском письменном столе сразу же бросался в глаза колоссальный письменный прибор литого серебра в русском былинном стиле, – бородатые васнецовские богатыри в шишаках и боевых рукавицах, избушка на курьих ножках, косматые медведи, нож для разрезания в виде меча-кладенца, а вместо пепельницы – полуведерная братина; хрустальные чернильницы. Весь прибор пуда на полтора; должно быть, реквизирован у какого-нибудь московского купца – миллионщика.

Все это – и в первую очередь массивная фигура самого поэта – весьма подходило к царь-колоколу, к царь-пушке, трофейным французским орудиям двенадцатого года у желтой стены арсенала, а также к еще сохранившейся в то время надписи золотыми славянскими буквами на стеклах входных дверей гостиницы "Националы") – "Первый дом Совѣтовъ" – еще через ять.

В просторном халате Демьян каждое утро брил свою яйцевидную голову с валиками жирка на затылке, аккуратно расставив бритвенный прибор на необъятном своем письменном столе среди свежих, только что полученных советских газет, уже во многих местах помеченных его красно-синим богатырским карандашом, а также номера немецкой "Берлинер Тагеблатт", специально выписывавшейся им для того, чтобы быть в курсе буржуазной западной информации и пропаганды. Демьян хорошо владел немецким языком, но нередко в раздражении называл эту газету несколько по-русски – "Берлинер Тагебляд…"

Он научился виртуозно брить свою голову, почти не заглядывая в зеркальце, и каждый раз я боялся, что он в пылу беседы отхватит себе кончик толстого уха, прижатого к голове, как вареник, – чего, однако, никогда не случалось, даже когда он брился в своем персональном салон-вагоне на полном ходу скорого поезда.

Бреясь, он любил рассказывать разные истории.

…Когда Правительство переехало из Петрограда в Москву, то мы сначала разместились в гостинице "Националь", а уж потом нас перевели в Кремль. Как видите, квартира хотя и большая, но комнаты неуютные, казенные, стены, – обратите внимание, – толстые, прямо-таки крепостные, окошки маленькие, потолки сводчатые, как в погребе; по все это было бы зло не столь большой руки, когда бы не печи. В те времена первых лет революции во всем Кремле не было ни одной исправной печи. Да и дров не хватало. Буквально-таки замерзали от холода. Хоть железные буржуйки ставь и выводи трубы наружу через дворцовые окошки. Не только я, маленький человек, мерз и принужден был работать в шубе и валенках, но все народные комиссары тоже мерзли, в том числе, конечно, и сам Ленин. И я помалкивал, не жаловался, Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день комендант Кремля не соизволил приступить к генеральному ремонту всех кремлевских печей. Доходит очередь до белого коридора, до нашей, стало быть, квартиры. Являются печники – подмосковные мужички.

– Здрасте.

– Здрасте.

– Где у вас тут неисправная печь?

– Да почти все печи неисправные.

– Это худо, – говорят печники.

– Да уж куда хуже, – говорю.

– На вас одна надежда. Орудуйте.

Тут мои мужички-печники повздыхали, поохали, стали, шаркая валенками, ходить по комнатам от печки к печке, стуча заслонками, открывая вьюшки, дуя в отдушники, – и все время скребли под шапками затылки, горестно переглядывались и бормотали:

– Одно названье что дворец, а печи в нем совсем никуда, никакой тяги, а разве без тяги печь себя оправдает, будь она хоть трижды кафельная? Только зря советскими народными дровишками будете отапливать божье небо, а грубки ваши так никогда и не нагреются, товарищ народный комиссар.

– Я не комиссар.

– Ну это ваше дело. Для кого как, а для нас вы комиссар, поскольку у вас квартира в кремлевских палатах.

– Ну так как же, товарищи мужички, сможете привести в порядок печи, или так и придется нам всей семьей замерзать?

– Почему не сможем? – отвечают мужички. – Если возьмемся, то сможем.

– А возьметесь? – Почему же не взяться. Взяться можно. Только работы больно много; весь дымоход надо по кирпичику разобрать, а потом опять по кирпичику же собрать и еще неизвестно, как получится: дело темное…

– Так что же нам, замерзать?

– Это как ваша воля, на то вы и народные комиссары.

Как видите, положение безвыходное. Что тут будешь делать? Однако мои печники не на того напали. Я сам мужичок не промах; не лыком шит. Меня на кривой не объедешь.

– Вот что, мужички, – говорю, – хотя я и уверен, что вы все люди положительные, не пьющие, тем более что и пить нечего, так как торговля вином строжайше запрещена, а за самогон сажают, – но ввиду такого экстренного случая могу вам поставить небольшой магарыч, – по чайному граненому стакану самого что ни на есть чистого аптекарского спирта в девяносто шесть градусов на брата. И, конечно, по краюшке черного, солдатского хлебца с солью, – не взыщите – больше у самого нету. Ну как: идет, мужички?

– А не обманешь? Ты ведь, народу известно, человек безбожный. Демьян Бедный – мужик вредный.

– Этого нет, – говорю, – у меня слово олово. Сказано – сделано. Вера Руфовна! – кричу жене в соседнюю комнату. – А не осталось ли у нас в домашней аптечке каких-нибудь капель для бодрости, чтобы товарищи печники не слишком тянули с ремонтом печей?

Ну, понятное дело, у Веры Руфовны нашлась надлежащая склянка с девяностошестиградусным медицинским ректификатом для различных лечебных целей, и я сказал:

– Вот что, мужички: по полстакана в виде задатка и по полному граненому в окончательный расчет. Само собой закуска: по сто граммов черныша и по одному соленому огурцу на каждую персону, а больше ничего у нас в хозяйстве нет, хоть обыскивайте. Идет?

– Идеть! – сказали хором печники, хлопнули по полстакана – даже не поморщились, – крякнули, закусили, поскидали верхнюю одежу, оставили только рукавицы, да так навалились, что только по всем комнатам дым коромыслом. Не успел я и полбасни начерно набросать, как – пожалуйте! – уже все готово: затопили мужички печи, красота! В минуту кафли нагрелись, раскалились, в квартире рай, хоть в одних подштанниках босиком ходи. Хлопнули тут мои спасители – золотые руки по граненому, закусили остатками огурцов, попрощались за ручку и пошли дальше по кремлевским квартирам, громко восхваляя на все лады Демьяна Бедного, мужика не только вредного, а, можно сказать, лучшего друга советских мужиков и первого поистине народного поэта в мире.

А я блаженствую в своем кабинете уже без шубы и валенок и занимаюсь своим любимым делом – переставляю в своих бесчисленных библиотечных шкафах и стеллажах книги – и не нарадуюсь.

Надо сказать, Демьян Бедный был величайшим любителем, знатоком и собирателем книг и собрал у себя одну из самых богатых частных библиотек в нашей стране, с которой могла поспорить разве библиотека другого великого книголюба и знатока-любителя, соперника Демьяна Бедного в этой области, эстрадного артиста Николая Павловича Смирнова-Сокольского.

Демьян прошелся вдоль своих шкафов и стеллажей, с нежным самодовольством поглаживая корешки драгоценных экземпляров и вытирая тряпочкой их сафьяновые и марокеновые переплеты.

– Ну-с, – продолжал он прерванный рассказ, – сколько времени прошло с тех пор, как удалились печники, не знаю. Я уж о них, признаться, и забыл. Вдруг – телефон. Беру трубку. Знакомый голос.