Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

В Екатеринбурге (в 1924 году переименованном в Свердловск) летом 1918 года казнили царскую семью. Стихотворение начинается с воспоминания: “…то ли пасха, / то ли — / рождество”, на московских улицах полно полицейских, мимо Маяковского проезжает ландо, в котором сидит “военный молодой / в холеной бороде”, перед ним “четыре дочурки”. В следующем фрагменте мы попадаем уже в Свердловск. Вместе с “председателем исполкома” Маяковский ищет шахту, в которую сброшены останки царской семьи. “Вселенную / снегом заволокло”, единственное, что можно разглядеть, — это “следы / от брюха волков / по следу / диких козлов”. Но в конце концов они находят искомое место: “… у корня, / под кедром, / дорога, / а в ней — / император зарыт”. Здесь только “тучи / флагами плавают, /да в тучах / птичье вранье, / крикливое и одноглавое, / ругается воронье” — вместо, подразумевается, двуглавого орла. Картина страшна и впечатляюща. Что она изображает? Крах царизма? Разумеется. Но, может быть, поэт имел в виду и нечто иное? На это намекают строкииз рабочей версии стихотворения: “Я голосую против. / <…> Живые так можно в зверинец их / Промежду гиеной и волком. / И как ни крошечен толк от живых / от мертвого меньше толку / Мы повернули истории бег. / Старье навсегда провожайте. / Коммунист и человек / Не может быть кровожаден”. Здесь выражается запретная мысль, а именно: убийство царской семьи безнравственно — и безнравственно не вообще, а исходя из норм коммунистической морали.

Что это за “птичье вранье”? Вранье об убийстве? Вранье о том, что казнь императора и его “дочурок” оправданна? Слышим мы здесь голос Маяковского-отца, представлявшего, как падают на пол четыре девочки, подкошенные пулеметной очередью в подвале Ипатьевского дома летом 1918 года? Во время визита в Варшаву весной 1927-го Маяковский встречался с послом Советского Союза в Польше Петром Войковым, убитым в Варшаве в июне того же года. Войков был одним из организаторов убийства царской семьи, именно он достал кислоту, с помощью которой тела были обезображены. Рассказывал ли он Маяковскому о том, как проходила казнь? Указал ли он место, куда были сброшены тела?

Этого мы не знаем, но известно одно: звездными сибирскими ночами Маяковский, погрузившись в созерцательное состояние, помимо многозначного “Императора”, написал следующие элегичные строки — посвятив их, надо полагать, Лили:

Уже второй должно быть ты легла В ночи Млечпуть серебряной Окою Я не спешу и молниями телеграмм Мне незачем тебя будить и беспокоить

Катализатор Пастернак

В 1927–1928 годах масштабные преобразования происходили не только в политике, но и в области литературы. С начала двадцатых литературная жизнь характеризовалась борьбой между различными писательскими объединениями. Помимо политически ортодоксальных пролетарских писателей РАППа и эстетических догматиков Лефа существовал целый спектр мелких группиро-

Борис Пастернак, понимавший происходящее в Советском Союзе лучше, чем многие другие. Фото 1926 г.

вок и объединений — а также писатели, не принадлежавшие ни к одной группе. К последним относились “попутчики”, основным защитником которых выступал критик Александр Ворон- ский, главный редактор журнала “Красная новь”. Когда в 1927 году Воронский, перейдя на сторону троцкистской оппозиции, лишился этого поста, “попутчики” получили новый рупор: журнал “Новый мир”, главный редактор которого Вячеслав Полонский с презрением относился к экстремизму РАППа и Лефа, придерживался более “либеральной” линии и с уважением отзывался

оклассиках.

Основой эстетики Лефа был “социальный заказ”: художник должен выполнять “заказы”, сделанные ему эпохой через посредничество пролетарского государства. Образцом подобного отношения к искусству считались Окна РОСТА Маяковского. Эта мысль легла в фундамент теории о “литературе факта”, согласно которой, говоря словами Асеева, “воображение может обмануть, а действительность, подтвержденная фактами, обязательно оставит след в искусстве”. Вместо романов и рассказов — журналистика, вместо живописи — фотография и документальное кино. Подобный “антиромантизм” был по сути своей романтическим, ибо воплощал в себе поклонение новой социалистической действительности, которую не должна искажать художественная фантазия отдельного писателя, мечта о том, чтобы с помощью чистых фактов передать “действительность в себе”.

Не успели лефовцы представить свою программу в первом номере “Нового Лефа”, как на них обрушился Полонский. Противник любых литературных группировок — литературной “групповщины”, — Полонский считал сектантство и лишнее теоретизирование вредными для литературы: Маяковский, Асеев и Пастернак были замечательны как писатели, но, выступая как члены группы и приверженцы определенной теории, они подавляли в себе индивидуализм — и результат получался соответствующим. В представлении Полонского идея “социального заказа” подразумевала, что художник должен принимать условия и вкусы заказчика (то есть пролетарского государства). “А ведь искусство двигалось вперед не безропотными выполнителями “заказа”, а именно бунтарями, ниспровергателями старых вкусов, разрушителями признанных кумиров, отрицателями канонизированных форм”.

“Социальный заказ” был выражением сервилизма, по мнению Полонского, считавшего, что переход к социализму настоящего художника должен быть трудным: “Пролетариату не нужны люди, которые готовы писать то, что хочет пролетариат, и так, как он хочет, — остающиеся в то же время чуждыми пролетариату социально, психологически, идеологически”. Поэтом, который, согласно Полонскому, серьезно старался понять политические процессы, происходившие в Советском Союзе, был Борис Пастернак — он и послужил в некотором смысле катализатором эстетического конфликта с лефовцами. Пастернак участвовал в подготовке “Нового Лефа” и значился среди авторов первого номера, вышедшего в январе 1927 года, где был опубликован отрывок из его поэмы “Лейтенант Шмидт”. Но Полонский считал, что Пастернак никогда не был футуристом и тем более не является им сейчас, когда разлагается “труп футуризма”.

Из всего этого Полонский делал вывод: социализм не нуждается в Лефе. В ответ лефовцы (через Асеева) напомнили Полонскому, что он напечатал в “Новом мире” “Повесть непогашенной луны” “попутчика” Бориса Пильняка, которая в завуалированной форме описывала убийство военного комиссара Михаила Фрунзе, совершенное, судя по всему, по приказу Сталина (см. стр. 349). В политической атмосфере того времени подобное утверждение граничило с доносом. Хотя Пастернак считал, что в этом конфликте лефовцы и Полонский одинаково лицемерны, он склонился на сторону последнего и в июне 1927 года покинул Леф, который “удручал и отталкивал” его “своей избыточной советскостью, т. е. угнетающим сервилизмом, т. е. склонностью к буйствам с официальным мандатом на буйство в руках”. “Мне всегда казалось, что прирожденный талант Маяковского взорвет когда-нибудь, должен взорвать те слои химически чистой чепухи, по бессмыслице похожей на сон, которыми он добровольно затягивался и до неузнаваемости затянулся в это десятилетие, — писал он Р.Н. Ломоносовой в мае