Лазоревый грех - Лорел Гамильтон

Он нагнулся и шепнул прямо мне в ухо, щекоча теплым дыханием:

— Когда ты ешь бифштекс, ты разве приглашаешь корову сесть за стол?

— Нет, — ответила я и чуть повернулась, чтобы видеть его лицо. — Но ты же не хочешь сказать... — Именно это он и хотел сказать. — Так кто будет сидеть на полу?

— Все, кто представляет собой пищу, — ответил он.

Я посмотрела на него внимательно. И он ответил быстро, прямо навстречу этому взгляду.

— Ты будешь за столом, ma petite. Как и Анхелито.

— А Джейсон?

— Все pomme de sang будут есть на полу.

— Значит, и Натэниел, — сказала я.

Он чуть заметно кивнул, и было видно его волнение — как я восприму все это.

— Если тебя так беспокоила моя реакция, почему ты не предупредил меня заранее?

— Честно говоря, происходило столько событий, что я забыл. Когда-то это все было для меня весьма обычно, ma petite, а Белль придерживается старых обычаев. И есть такие, которые еще старше нее, и они не позволили бы еде даже сидеть на полу. — Он мотнул головой, и его волосы задели мое лицо — аромат его одеколона и что-то еще неуловимое, что было его собственным запахом. — Бывают пиры, ma petite, которые ты не захотела бы видеть или даже знать о них. Они просто ужасны.

— А ты считал их ужасными, когда был их участником?

— Некоторые — да.

Глаза его стали задумчивы — выражение воспоминаний об утраченной непорочности, о столетиях страданий. Такое нечасто бывало, но иногда в его глазах мне удавалось мельком подмечать, что он утратил.

— Я не стану спорить, если ты мне скажешь, что там было еще хуже того, что устроено здесь. Я просто поверю.

Он глянул на меня недоверчиво:

— Без спора?

Я покачала головой и прильнула снова к его груди, завернувшись в его руки, как в пальто.

— Сегодня — да.

— Я должен был бы оставить это чудо без комментариев, но не могу. Ты меня приучила, ma petite, что у тебя есть определенные привычки. И мне кажется, я должен снова тебя спросить: в чем дело?

— Я тебе уже сказала: в темноте.

— Ты никогда раньше не боялась темноты.

— Я никогда раньше не встречала Мать Всей Тьмы.

Это я сказала тихо, но ее имя будто отдалось эхом во тьме, будто сама темнота ждала этих слов, будто они могли призвать ее на нас. Я знала, что это не так. То есть ладно, я почти наверняка знала, но все равно поежилась.

Жан-Клод сжал меня чуть крепче, притянув к собственной груди.

— Ma petite, я не понял.

— Как ты мог? — раздался голос позади нас.

Жан-Клод повернул меня у себя в руках, оборачиваясь на голос, и движение было как в танце — моя левая рука очутилась в его правой. Его камзол и моя юбка взвились и опустились вокруг нас с шорохом. Эти наряды были созданы для движений в стиле Фреда Астора и Джинджер Роджерс.

Ашер быстро шел к нам и даже двигался как-то не так. Он держался все так же прямо, но что-то было в нем сгорбленное, как в собаке, ожидающей удара. Он спешил в своих белых сапогах, спешил, и хотя был по-прежнему красив, фации в его движениях почти не было. Слишком много было в нем страха.

Жан-Клод протянул ему руку, и Ашер ее взял. Так мы и стояли втроем, держась за руки, как дети. Это должно было казаться абсурдным, учитывая, кто из вампиров стоял перед нами, но мы не от Валентины сбивались в кучку. Я думаю, все мы трое боялись этой ночи. Всего, что было в соседней комнате, и всего, представителем чего это общество было.

Валентина стояла перед портьерами. Она казалась куколкой, одетой в белое и золотое, и она, как и Ашер, гармонировала с убранством стола. Все спутники Мюзетт гармонировали с ним, то есть это тоже было договорено. Для меня одежда далеко не на первом месте; ну, я — это я.

На ней было платье семнадцатого века, и юбка раздувалась в стороны, принимая форму овала. Она была очень выпуклой, и под ней при шаге мелькали золотые туфельки и бесчисленные нижние юбки. И даже белый парик был при этом платье, скрывающий темные кудри. Для тоненькой белой шейки парик казался слишком тяжелым, но шла Валентина так, будто драгоценности, перья и напудренные волосы не весили ничего. Осанка у нее была безупречная, но я знала, что такую ей дает корсет под платьем. Без соответствующих приспособлений такие платья не будут сидеть правильно.

Чтобы сделать ее кожу белой, не нужна была пудра — хватило румян и помады. Да, и еще черная родинка в виде сердечка возле розового бутона ротика. В таком наряде она должна была смотреться смешно, но этого не было. А когда она с треском раскрыла кружевной и золотой веер, я вздрогнула.

Она засмеялась, и только смех был у нее детский, как намек на то, каков мог быть у нее голос давным-давно.

— Она стояла на краю бездны и смотрела в нее, а бездна смотрела в ответ?

Мне пришлось проглотить слюну, чтобы иметь возможность ответить, потому что пульс у меня заколотился и внезапно проняла дрожь.

— Ты говоришь так, будто знаешь.

— Я знаю.

Она подошла к нам плавно и изящно. Тело у нее было детское, но двигалась она не как ребенок. Наверное, за много сотен лет любого можно научить плавной походке.

Остановилась она дальше, чем если бы у нее был рост взрослой, чтобы ей не пришлось задирать голову. Я заметила, что она так поступала все время, пока в комнате ожидания все расхаживали с места на место.

— Когда-то я была настоящим ребенком, которым сейчас притворяется это тело. Я убегала от всех рыскать и разведывать, как делают дети. — Она смотрела на меня огромными темно-карими глазами. — Я нашла дверь, которая не была заперта. В комнату с многими окнами...

— Ни одно из которых не выходило наружу, — закончила я за нее.

Она моргнула:

— Именно так. А куда они выходили?

— На зал, — ответила я, — на огромный зал. — Я подняла глаза к сводчатому потолку. — Вроде этого, только куда больше, а комната с окнами была над ним.

— Ты не была во внутреннем святилище, здесь у меня нет сомнений, но ты говоришь так, будто стояла там, где стояла я.

— Не физически, но я там была.

Мы переглянулись — взгляд общего знания, общего ужаса, общего страха.

— Как близко ты подходила к кровати? — спросила она.

— Ближе, чем мне хотелось бы, — ответила я шепотом.

— Я коснулась черных простыней, потому что думала, что она всего лишь спит.

— Она спит, — сказала я.

Валентина серьезно покачала головой:

— Non. Сказать, что она спит, то же самое, что сказать, будто спит любой вампир. Это не сон.

— Она не мертва. Не мертва так, как вы все бываете во сне.

— Верно. Но она и не спит.

Я пожала плечами:

— Как ни назови, а она не бодрствует.

— И за это мы ей искренне благодарны, так ведь?

Она говорила так тихо, что мне пришлось наклониться.