Риф Скорпион (Сборник) - Артур Омре

— Билл… — сказала она и замолчала, не в силах произнести ни слова.

В полдень поднялся небольшой бриз. Мы поставили парус, и я проложил курс на юго-восток, к Юкатанскому проливу. Мы едва делали два узла, но все же продвигались вперед. К заходу солнца мы снова попали в полный штиль, я спустил ялик на воду, подплыл к корме яхты и замазал белой краской ее название и порт приписки. Когда краска высохнет, добавлю еще слой-другой, потом можно будет писать новое название.

Пока я работал, Шэннон вышла на палубу в резиновой шапочке и купальнике, состоявшем из коротеньких плавок и лифчика, прыгнула в воду, подплыла к ялику и стала наблюдать за мной, держась за него рукой. Когда я закончил, она помогла мне поставить ялик на место, на крышу каюты. Потом мы сидели на кокпите, курили и смотрели, как гаснут последние отблески заката.

— Надо придумать новое название для яхты, — сказала она.

— Тут и думать нечего, — сказал я. — Она будет называться «Фрейя».

— Кто она такая, эта Фрейя?

Я усмехнулся:

— Тоже шведка. Богиня. Скандинавская богиня любви.

Ее взгляд стал как-то по-особенному нежен.

— Билл, ты такой милый! Так хочется, чтобы ты всегда был таким! Но я ведь просто крупная блондинка, ничего больше.

— Фрейя тоже была крупная блондинка. И Юнона. А Миланский собор — вообще просто груда камней, — ответил я.

Она заставила меня замолчать самым приятным способом, какой только можно себе представить.

Закат догорел и погас на западе, полумесяц прошел небесный меридиан. Мачта яхты лениво покачивалась, описывая дугу на фоне звездного неба. Мы лежали на кокпите на матраце, снятом с одной из коек, смотрели на небо, занимались любовью, засыпали и снова просыпались.

Я проснулся поздно ночью. Луны уже не было видно, и палуба была мокра от росы. Шэннон лежала рядом со мной в темноте абсолютно неподвижно. Я почему-то вдруг почувствовал, что она не спит. Дотронулся до нее, а она вся дрожит, мышцы напряжены, вся как натянутая струна.

— Шэннон, родная, что случилось? — спросил я. С минуту она не отвечала, потом говорит:

— Все в порядке, Билл. Просто у меня бывает бессонница.

Может быть, она опять думала о Маколи? Я не стал спрашивать, просто не мог. Через некоторое время я почувствовал, что ее напряжение спало, она расслабилась и успокоилась. Звезды начинали бледнеть.

— Пойдем купаться, — предложила она. — Кто последний, тот не моряк.

Я сел на матраце. Она уже надевала резиновую шапочку. Мы поднялись на скамейку и рука об руку прыгнули за борт. Когда мы вынырнули, я обнял ее. Она засмеялась. Возле нас темным силуэтом покачивалась на волнах «Балерина», небо на востоке уже окрасилось в розовый цвет. Все было прекрасно до боли. Хотелось остановить это мгновение и навсегда поместить его в альбом.

Я приник губами к ее губам, перестал работать ногами, и мы ушли под воду в объятиях друг друга, и снова вернулось волшебное ощущение полета сквозь бесконечное пространство.

Мы вынырнули на поверхность.

— Я люблю тебя, люблю, люблю! — сказал я.

— Давай никогда не возвращаться на берег, — сказала она. — Давай останемся здесь навсегда.

Я опять лишился способности внятно выражать свои мысли: перегрузки снова взяли свое. Поэтому я сказал:

— Ты будешь скучать без телевизора.

Мы сделали круг вокруг яхты.

— Пора вылезать, — шепнула она. — Светает.

Я улыбнулся.

— Других богинь это не обеспокоило бы. Где твой профсоюзный билет?

Она рассмеялась.

— Фрейе, наверно, никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, показываясь в полуголом виде клиентам в ночном клубе. А то она тоже стала бы смущаться.

Я выбрался на палубу, помог выбраться ей. Она быстро скользнула мимо меня к входу в каюту, высокая, светлая. Казалось, ее тело светится в предрассветной темноте. Спустившись в каюту, она зажгла свет, и тут же послышался звук задвигаемой занавески. Я тоже спустился вниз, надел рабочие штаны и поставил на огонь кофейник. Потом сел и закурил. Было слышно, как она что-то делает за занавеской.

Со вчерашнего дня, казалось, прошла тысяча лет. Невозможно представить, что еще вчера на рассвете эти двое были здесь, в этой каюте, со своими пистолетами и холодной решимостью убить, что мы были так близки к гибели.

Я попробовал разобраться в том, что чувствовал по поводу их смерти, ведь убил их я. Но обнаружил, что это не вызывает у меня совершенно никаких чувств. Они жили среди насилия. Так же и умерли. Для них это вроде как несчастный случай на производстве.

Я подумал о том, что меня разыскивает полиция. И Шэннон тоже. Но если удача нам не изменит, они никогда не узнают, что мы ушли в море. Никто не узнает, кроме банды Баркли. Те знают, что мы ушли на яхте, о которой потом никто ничего не слыхал. Они станут нас разыскивать, думая, что мы прикончили их дружков и скрылись с этими дурацкими алмазами. Только вот сумеют ли они нас найти? Нет, никто нас никогда не найдет.

Шэннон вышла из-за занавески в легком белом платье с короткими рукавами. Она улыбалась.

— Это последнее, что осталось из моего дорожного гардероба. Если я что-нибудь не постираю, скоро мне придется все время щеголять в купальнике.

— Вот попадем под ливень, наберем пресной воды, — сказал я.

Воды у нас было достаточно, но не дело в открытом море тратить пресную воду из запаса на умывание и стирку. Мы взяли по чашке кофе и устроились на кокпите. Уже рассвело. Море до самого горизонта было совершенно пустое и синее.

— Думаешь, этот самолет можно найти? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Думаю, найти его нет никакой возможности. Вероятно, Маколи принял за буруны обычную приливную зыбь. Даже если он не ошибся и самолет затонул возле бурунов с наветренной стороны рифа или отмели, то через несколько недель от самолета остались бы одни обломки, и те занесло бы песком.

— Во всяком случае, ты не собираешься его искать?

— Разумеется, Лично я никаких алмазов не терял. А ты?

Она покачала головой.

— Я уже нашел, что искал, — сказал я.

— Спасибо, Билл.

Она смотрела на море, в ту сторону, куда бежали волны. Помню, я еще подумал: «Сколько бы ни смотрел на нее, все равно не нагляжусь». В ней было множество граней, были и противоречивые черты. Вообще характер у нее был ровный и спокойный, но, если ее довести, у нее случались неожиданные вспышки гнева, в чем я уже дважды имел возможность убедиться. Удивительным было и сочетание некоторой сексуальности ее лица с прямотой ее взгляда.

Она обернулась и заметила, что я смотрю на нее. Я улыбнулся ей.

— Ты не сердишься, что я зову тебя шведкой!

Она тоже улыбнулась.

— Конечно, нет. Но мать у меня была финка из России, а вовсе не шведка.

— Ну и что с того? Все вы, скуластенькие, на самом деле шведки. А ты так просто собирательный образ статной скандинавской красавицы. Если они когда-нибудь объединятся в единое скандинавское государство, думаю, на деньгах им стоит изображать именно тебя.

Это вовсе не значит, что я не люблю то, что в тебе есть ирландского, — продолжал я. — Но ирландские красотки все как на подбор темненькие. Как ни посмотрю на тебя, думаю: «Вот сейчас заявится Тор[4] треснет меня молотком по башке и скажет: „Ты куда это, поганец эдакий, собрался с моей девчонкой?“»

Она рассмеялась.

— С тобой не соскучишься. И телевизор не нужен.

Мы спустились в каюту, поджарили яичницу с ветчиной, установили между кушетками стол, взяли по бумажной салфетке и чинно позавтракали.

Где-то в середине утра поднялся легкий юго-восточный бриз. Мы поставили парус и целый день шли галсами, ловя ветер. К вечеру опять наступил штиль. Я еще раз прошелся белой краской по надписи с названием судна. То же было и на другой день, и на третий. Мы едва двигались вперед, ловя парусом слабенький ветерок, а когда он совсем стихал, нас тут же сносило течением назад, на запад, примерно на столько же миль, сколько нам удалось пройти. Мы даже шутили на эту тему. Нам, мол, никогда не добраться до Юкатанского пролива. Но это нас нисколько не волновало.

Мы купались. Она загорала, сначала в своем раздельном купальнике, потом в одних плавках, без лифчика. Мы поймали на леску морского окуня, каковым и поужинали. Я написал на корме яхты новое название: «Фрейя. Сан-Хуан, Пуэрто-Рико».

Я начал учить ее управлять яхтой, попытался преподать ей основы навигации. Она говорила, что навигацию ей не освоить — у нее всегда было плохо с математикой, но я заверил ее, что, для того чтобы пользоваться таблицами, особых познаний в математике не требуется, главное научиться снимать показания приборов. Мы тренировались каждый день, замеряя положение солнца в полдень и положение звезд на рассвете и закате. Мы все еще были в районе Северных шельфов, всего милях в двадцати от того места, где утонули Баркли с Барфилдом. Когда мы не шли вперед, нас сносило назад течением. Ей все это ужасно нравилось, что и было тем последним штрихом, который делал гармонию нашего бытия полной. Поначалу я думал, что она просто терпит все это из-за того, что мне нравится море, яхты и все такое, и потому, что для нас это единственная возможность скрыться от своих преследователей, но она искренне увлеклась всем, что связано с морем. Наверное, в ней заговорила кровь ее предков, викингов.