Жизнь и судьба прапорщика русской армии - Александр Витальевич Лоза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обсуждали и убийство всей семьи в девять человек (стариков, женщин и детей), родственников нашего соседа Криворотько. Убиты ночью молотками и топорами в головы.
Все эти воспоминания об ужасах, творящихся вокруг нас, и слухи о возможных репрессиях и по отношению к нам, не могли не возбудить нервного напряжения в наших юношеских сердцах.
Под таким вот впечатлением, только стали засыпать, а было уже за полночь, как вдруг залаяли собаки. Мы проснулись, прислушиваемся, затаив дыхание… Мы слышим шаги вдоль стены дома, вернее скрип снега от шагов. Как долго это продолжалось, говорили ли о чем с Николаем, не помню. Мне казалось, что наступил конец нашему существованию, что за окном что-то подготовляется: тут и поджог дома, и разрыв бутылочной гранаты, брошенной в окно, и, может быть, уже свершается преступление во второй половине дома, где спят отец, мать и младшие дети.
И в этот наивысший момент возбужденного состояния Николай мне шепчет: «А почему не слышно собак? Ушли?»
«…В ночь под крещение с 5 на 6 января 1918 года снова ночные посетители нарушили наш покой. Морозная ночь. Крещенская ночь. Внезапно заливающийся дружный лай собак… Со скрипучим звонким шумом подкатил к нашему крыльцу фаэтон, запряженный парой темной масти лошадей. На козлах сидел человек, повернув голову к крыльцу нашего дома. Из-за поднятого кузова фаэтона, затенявшего сидение, не могли разглядеть, был ли еще кто-нибудь. Собаки заливались непрестанным лаем.
Проходили секунды, минуты, а зловещий фаэтон, человек на козлах, были безмолвны. В этом безмолвии, неподвижности было что-то зловещее. Хотя первые моменты страха прошли, но меня охватило какое-то чувство напряжения.
Увидел Николая, стоящего недалеко от меня и, казалось мне, совершенно спокойного, с револьвером в руке. Он передал в мои руки обрез винтовки с пятью патронами и четырьмя обоймами, которые я сунул в карман.
Стоянка приезжих длится более получаса. Играют нервами. Мы тоже молчим, не подаем признаков жизни. И, удивительно, стало даже смешно от такой игры нервами. А собаки все лают и лают… Наконец, человек на козлах пошевелился Лошади стали заворачивать к выезду. Завернув на дорогу, лошади тронулись рысью в сторону Больших Липняг. Эта жуткая, тревожная ночь, крещенская ночь осталась в памяти навсегда.
6 января 1918 года узнали, что в Киеве переворот. Снова захватили власть украинские националисты Центральной Рады, и наступают немцы. Время настало тревожное… События развивались сами собой. В конце февраля немцы и гайдамаки были от города Хорол в километрах 50–60. Наутро узнали, что власть в Хороле захватили повстанцы «революционного» украинского правительства. Большевики бежали. К вечеру, на стацию Хорол прибыл поезд. На этом поезде был небольшой отряд красноармейцев. Он был обезоружен. Об этом было кем-то сообщено, куда нужно, и ночью к станции Хорол прибыл эшелон с красноармейцами. Охрана на станции Хорол была захвачена ими и обезоружена. К полуночи весь город был занят красноармейцами.
Первые числа февраля 1918 года были омрачены поджогом нашей усадьбы. Поздним вечером, кто-то увидел столб дыма за усадьбой, в сторону дороги. Сначала полагали, что это горит ветряная мельница у дороги. Когда побежали все в том направлении, то оказалось, что дымит с угла наших скотных сараев. Быстро отбросили от сарая дымящуюся кучу соломы, увидели, что дымилась большая тряпка, смоченная керосином, подложенная, к счастью, в мокрую солому, под которой лежал снег. Поэтому она и дымилась, а не горела. Пожар был предотвращен.
В одну из ночей февраля в полночь разбудил нас внезапный захлебистый лай собак, потом страшный удар в окно. Рама и стекла полетели в комнату, и тут же ошеломляюще громкий звук выстрела в комнату. Один, два, три выстрела. Все спавшие бросились из своих постелей, кто под лавку, кто на печь, напрочь перепуганные … Потом снова по выстрелу в каждое окно нашей хаты. Выстрелы завершились требованием: «Даешь бабка двадцать тысяч! Дашь бабка двадцать тысяч!» Мы молчали… Собаки ожесточенно лаяли… Потом лай удалился к дороге и совсем затих. Мы не спали до утра.
Наконец рассвело. Завесили, заткнули выбитые окна дерюгами, подушками. Вышли во двор. Оказалось, у нас забрали все восемь штук гусей и откормленного большого кабана. Когда стали убирать постели, то оказалась простреленным пулей одеяло, которым был покрыт меньшой братишка Петро. Немножечко ниже пойди, пуля задела бы Петра. Настали опять неспокойные дни и ночи».
Дальше Карп Игнатьевич описывает еще одно нападение на их хутор:
«…Сквозь сон услышал звук, звук сильный, но какой-то глухой. Вскочив с постели, явственно услышал приглушенный выстрел из винтовки. Выстрелы повторились. Тишина. Собаки не лаяли. Я застыл в томительном, напряженном ожидании. Через некоторое время услышал выстрелы у соседа, отстоявшего от нас метрах в четырехстах.
Я вышел из хаты. Подходя к окнам, увидел, что окна все выбиты. Во все восемь окон произведены выстрелы из винтовки. Через окно комнаты, где спали отец и мать и младшие сестры, спросил: «Вы тут живы?» И только теперь отец и мать отозвались.
Стрелял один человек. Разобьет окно, всунет винтовку и стреляет, так в каждое окно. Вот почему звуки выстрелов были приглушенные. Страху набрались. Все дрожали от страха.
В начале марта месяца начали наступление немцы и петлюровцы. Они были уже в Лубнах, но в самом Хороле были еще красные».
Зеленой бахромой убрались березки. Над курганами, над раскидистыми акациями и высокими тополями струился
