Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— И комары кусают до поры! А эти свое откусали, попались под крепкую ладонь, брызнут своею кровушкой!

Поп Иаков из соборной церкви шел позади повязанных, тайком крестил их спины и приговаривал с затаенной надеждой в голосе:

— Не гневите Бога и атамана ропотом, а молитесь шепотом. Авось атаман и дарует вам жизнь!

Митька Самара, злой в драке и быстро отходчивый в мирный час, делал вид, что не приметил забот попа о пленниках: хотя и взяты в бою, да все ж люди!

Пожилой рейтарский десятник на тычки стрельцов и горожан беспрестанно ойкал и оправдывался, поворачивая заросшее бородой и усами лицо с бледными скулами:

— Я свой мундир кровью не марал в ту ночь, братцы! А что воевода да маэр Циттель творили с вами, до того мне дела никакого…

— Иди, иди, борода кудлатая! — приговаривал строгим голосом Еремка Потапов. — Пришла смерть по бабу — не кивай на деда!

— Ох, Господи, неужто смерть пришла…

Из-за высокого тесового забора, встав на скамейку или на чурбак, выглянул седовласый дед, подслеповатый и полуглухой, приложил к уху ладошку и неожиданно зычно прокричал в шумную толпу самарян и стрельцов:

— Кого волокете, стрельцы?

— Да хозяев новых земляночек! Идем и ты заодно с ними! — не менее громко с озорством откликнулся злой на язык Митька Самара. Стрельцы захохотали, а деду будто псы в штаны вцепились и с подставки сдернули — чесанул бородой о забор и пропал.

Пленных привели и поставили перед атаманом. Он, положив руки на торчком стоящую между колен саблю, испытующе глянул на них. В глазах сверкнул гнев, и от гнева этого мало чье сердце не зашлось в холодном недобром предчувствии: все уже понаслышаны, как сурово обходится атаман с теми, кто творит ему отпор с оружием в руках да бьет верных казаков в сражении… Имя яицкого стрельца Ивашки Чикмаза у всех всплыло в памяти…

— Ну-у, добрые молодцы, отвоевали свое за лиходеев бояр да воевод? Аль мыслите, что черный люд посадский и далее вас сладко кормить будет? Но не ососки же вы поросячьи, чтоб кормить вас в зиму на убой! До времени многое на Руси лиходеям с рук сходило, теперь наш черед с вашего брата и с ваших хозяев кнутами шерсть с кожей снимать!.. Говори, кто черному люду послужить душой и телом готов? Кто желает биться за волю с боярами и лихими воеводами?

Рейтары и дети боярские переглянулись. Стояло их около полусотни, побранных в воеводском доме, в приказной избе, на улицах или в постели полусонными. А многие, как оказалось, успели по сполоху выскочить из города и теперь невесть где бегают.

Первым к атаману шагнул молодой рейтар, беловолосый, с мягким пухом на губе. Поклонился Степану Тимофеевичу в ноги.

— Ивашкой, Андреевым сыном зовусь я, атаман-батюшка. Стольника Ивана Глебовича Морозова дворовый человек. С Москвы бежал, не стерпев боярского придирства — это не так сделал да то не так! И по каждому разу холопы на конюшню тащат, плетьми секут. Да это не горе для мужика. Стерпел бы, как и отец с дедом терпели, — Ивашка, покомкав шапку, утишил голос, будто сокровенное хотел сказать одному лишь атаману. — Беда в том, что надумала барыня женить меня на кривой дворовой девке! Мелашка о всех нас барыне наушничала, а ко мне льстилась, будто банный лист… Вот и сбежал я, думал, на Волге в бурлаки податься, да вишь, с прошлого лета купцы не нанимают, тебя, атаман-батюшка, страшатся… Тут по великой нужде, а пуще от бескормицы тяжкой, чтоб в татьбу не удариться, сказался я вольным бобылем да и писался к маэру Циттелю в рейтары. Он особливо бумагами не интересовался, видя мое усердие в ратной службе…

— Со стрельцами бился той ночью? — сурово спросил Степан Тимофеевич, невольно любуясь парнем — красив и силен в плечах!

— С набеглыми калмыками бился, выходил в поле и не прятался за других. Вот и десятник дядька Егор Крыло скажет, а в городе крови ничьей не лил… Мы с ним в ту ночь допоздна засиделись у вдовицы стрелецкой Настенки за пивом. Опосля я уснул крепко, а десятник со вдовицей, должно, до утра…

— …бился! — со смехом докончил за покрасневшего Ивашку атаман и на спину лавки откинулся, и в этом веселье гляделся уже не гроза грозой, а радушным добрым человеком.

Отсмеявшись, атаман, пряча улыбку в усы, обратился к самарянам со спросом:

— Правду ли говорит нам сей молодец? Не изворачивается ли? Не от добра дерево листья роняет, не от добра иной лиходей лукавит.

Горожане и посадские вразнобой закричали, что им Ивашку жаль, что он посадским зла не чинил, бывая в карауле у ворот альбо в объездах по городу. Взяли его в доме вдовы Настенки и вправду без драки и сопротивления.

— Овсянке на радость кукушка яичко снесла! — крикнул кто-то из посадских. — Обучил маэр Циттель боярам на такую же радость доброго казака! Ну, пусть и не плачут!

Народ засмеялся, и по ласковому знаку Степана Тимофеевича Ивашка Андреев подошел, поклонился.

— Целуй у протопопа Григория святой крест, что будешь верно служить черному люду! — приказал атаман. Рейтар перекрестился на собор, поцеловал крест, потом, получив благословение от протопопа, чмокнул и его морщинистую подрагивающую руку.

— Бери его, Лазарка, в свой курень! Добрый будет казак! — И другим рейтарам: — Говорите, соколики, кто еще в вольные казаки хочет податься от боярской службы? Смелее, в казаках не пропадете, тут за вас не барин будет печься, а весь казацкий мир!

— Эх, сынок ушел на войну, что ж деду на печи валяться? — неожиданно для многих решился десятник Егор Крыло, снял шапку, шагнул к атаману. — Бери и меня, Степан Тимофеевич! Много повоевал я, и с крымцами, и с турками, и с ляхами в Малороссии. А чего заслужил от бояр? Вот только и имею, что саблю вместо жены у бока да железную шапку поверх суконной вместо крыши… Может, ты дашь старому служивому волю и горсть денег, чтоб какой угол к старости прикупить и помереть спокойно!

— Ну-у, запричитал, десятник! Хоть и оброс ты бородищей, а сдается мне, до смерти раза три успеешь с крымцами повоевать и у шведа наши городки в обрат отвоевывать! — со смехом ответил атаман и строже добавил: — Только у меня служба крепкая, не токмо со вдовушками по ночам… биться так, что и ратное дело прозевал!

Егор Крыло поначалу смутился, потом на его простоватом круглом лице промелькнула решимость на ответную шутку, он сморщил небольшой прямой нос, зыркнул светло-голубыми глазами и в тон атаману со скрытой хитринкой ответил:

— Только и ты, атаман, не в пример воеводе, гляди дальше, чтоб враг по ночам твои города изнутри не взрывал!

Казаки ахнули от такой смелости, но Степан Тимофеевич звонко хлопнул ладонью о колено, порешил:

— Годится службу править! Целуй крест, десятник… отныне казак вольный Егорка Крыло!

По примеру десятника, теперь уже смелее, за своим командиром вышли еще человек двадцать, присягнули атаману и черному люду на верность и службу.

— Вот ты, Егорка Крыло, и будь им за старшого. Покудова в Самаре живите, а потом порешу, где служить вам. Все так ли?

Остальные, поджавшись, стояли и ждали своей участи.

— Это дети боярские, Степан Тимофеевич, — подытожил Михаил Хомутов. — Они служили за изрядное жалованье, надеясь поместья себе получить да крестьян крепостных.

— Получат у меня и волю и землю по службе! — твердо пообещал атаман. — Но сначала поработают веслами! Все люди как люди, а эти как поршни![127] Только бы грязь на себя собирать. Хорошо будут работать — опосля отправим их в ратные полки России послужить. Ну, а ежели заупрямятся, так и сами вспомнят, что одна была у волка песенка, да они ее у него переймут, тако же взвоют от лиха! Уведите на струги и к веслам цепями прикуйте!

Двинулись дети боярские вон из кремля, а женки их и голосить поопасились — слава Господу, хоть живыми оставил! Глядишь, со временем и к домам воротятся за ненадобностью.

Атаман продолжил суд.

— Ну, таперича ведите клопов-приказных. Тут заведомо, что ни голова — то злодейская! — распорядился Степан Тимофеевич и сел на лавке вполуоборот к губной избе.

Первым перед атаманом встал и склонился седой головой дьяк Брылев, без конца оглаживая бородку и впалые щеки.

— Яков, Васильев сын Брылев, дьяк самарской приказной избы, батюшка-свет Степан Тимофеевич, — назвался он и поклонился.

— Ишь ты-ы! — усмехнулся атаман и шапку двинул со лба к затылку. — До вчерашнего дня, поди, вором да разбойником звал и писал в бумагах, а ныне уже и «свет»!

Дьяк смутился — истинно подметил атаман.

За Брылевым по очереди и с поклонами представились:

— Ивашка Чижов, подьячий приказной избы.

— Мишка Урватов, стрелецкий пятисотенный дьячок, твоего имени, атаман-батюшка, не сквернил, видит Бог!

— Семка Ершов, кабацкий откупщик.

— Демид Дзюба, таможенный голова.

В сторонке от призванных к суду приказных стоял сотник Юрко Порецкий, не повязанный, и глядел на всех так, словно со сна не понимал, что же творится в Самаре. В мятеже он не был, но и за воеводу не вступился. Когда пятидесятник Григорий Аристов со своими стрельцами прискакал к его дому по сполоху, спрашивая, куда им идти теперь — за воеводу или на воеводу, Порецкий сказал: «Идите по домам!» Стрельцы с охотой выполнили приказ, а Григорий Аристов, похоже, из города сошел да и стрельцов с собой человек двадцать свел, скорее всего, в сторону Белого Яра…