Дар - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маленьким побочным утешением служило то, что благодаря завтрашнему отъезду Щеголевых в Данию будет все равно лишняя связка ключей, – значит, можно умолчать о пропаже. Уезжают, уезжают, уезжают! Он вообразил то, что постоянно воображал в течение последних двух месяцев, завтрашнее начало полной жизни с Зиной, – освобождение, утоление, – а между тем заряженная солнцем туча, наливаясь, растя, с набухшими бирюзовыми жилами, с огненным зудом в ее грозовом корне, всем своим тяжким, неповоротливым великолепием заняла небо, лес, его самого, и разрешить это напряжение казалось чудовищным, человечески непереносимым счастьем. Ветер пробежал по его груди, волнение медленно ослабло, все было темно и душно, надо было спешить домой. Он еще пошарил под кустами; пожал плечами, потуже завел резиновый поясок трусиков – и отправился в обратный путь.
Когда он вышел из леса и стал переходить улицу, смоляное прикосновение асфальта к босой ступне оказалось приятной новинкой. Дальше, по панели, было тоже интересно идти. Легкость сновидения. Пожилой прохожий в черной фетровой шляпе остановился, глядя ему вслед, и грубо сказал что-то, – но тут же, в виде благого возмещения убытка, слепой, сидящий с гармоникой спиной к каменной ограде, пробормотал, как ни в чем ни бывало, просьбу о малой милости, выжимая многоугольный звук (странно все же, – ведь он должен был слышать, что я бос). Два школьника с кормы трамвая окликнули голого мимоездом, и затем воробьи вернулись на газон, между рельсов, откуда их спугнул гремящий желтый вагон. Начал капать дождь, и это было так, словно кто-то прикладывал к разным частям его тела серебряную монету. От газетной будки медленно отделился и перешел к нему молодой полицейский.
«Так по городу гулять воспрещается», – сказал он, глядя Федору Константиновичу в пупок.
«Все украли», – объяснил Федор Константинович кратко.
«Этого случаться не должно», – сказал полицейский.
«Да, но все-таки случилось», – сказал, кивая, Федор Константинович (несколько человек уже остановилось подле и следило с любопытством за диалогом).
«Обокрали ли вас или нет, ходить по улицам нагишом нельзя», – сказал полицейский, начиная сердиться.
«Однако я должен же как-нибудь дойти до стоянки таксомоторов, – как вы полагаете?»
«В таком виде – не можете».
«К сожалению, я не способен обратиться в дым или обрасти костюмом».
«А я вам говорю, что так гулять нельзя», – сказал полицейский. («Неслыханное бесстыдство», – комментировал чей-то толстый голос сзади.)
«В таком случае, – сказал Федор Константинович, – вам остается пойти за такси для меня, а я пока постою здесь».
«Стоять в голом виде тоже нельзя», – сказал полицейский.
«Я сниму трусики и изображу статую», – предложил Федор Константинович. Полицейский вынул книжечку и так вырвал из нее карандаш, что уронил его на панель. Какой-то мастеровой подобострастно поднял.
«Фамилия и адрес», – сказал полицейский, кипя.
«Федор Годунов-Чердынцев»[147], – сказал Федор Константинович.
«Перестаньте делать вицы и скажите ваше имя», – заревел полицейский.
Подошел другой, чином постарше, и полюбопытствовал, в чем дело.
«У меня в лесу украли одежду», – терпеливо сказал Федор Константинович и вдруг почувствовал, что совершенно влажен от дождя. Кое-кто из зевак убежал под прикрытие навеса, а старушка, стоявшая у его локтя, распустила зонтик, едва не выколов ему глаз.
«Кто украл?» – спросил вахмистр.
«Я не знаю кто, и главное, мне это совершенно безразлично, – сказал Федор Константинович. – Сейчас я хочу ехать домой, а вы меня задерживаете».
Дождь внезапно усилился и понесся через асфальт, по всей плоскости которого запрыгали свечки, свечки, свечки. Полицейским (уже вконец свалявшимся и почерневшим от мокроты) ливень, вероятно, показался стихией, в которой купальные штаны – если не уместны – то, во всяком случае, терпимы. Младший попробовал еще раз добраться до адреса Федора Константиновича, но старший махнул рукой, и оба, слегка ускорив чинный шаг, отступили под навес колониальной лавки. Блестящий Федор Константинович побежал среди шумного плеска, завернул за угол и нырнул в автомобиль.
Доехав и велев шоферу подождать, он нажал кнопку, до восьми часов вечера автоматически отпиравшую дверь, и ринулся вверх по лестнице. Его впустила Марианна Николаевна; в прихожей было полно народу и вещей: Щеголев, без пиджака, двое мужиков, возившихся с ящиком (в котором, кажется, было радио), миловидная шляпница с картонкой, какая-то проволока, горка белья из прачечной…
«Вы с ума сошли!» – воскликнула Марианна Николаевна.
«Ради Бога, заплатите за такси», – сказал Федор Константинович, холодным телом извиваясь между людей и вещей, – и, наконец, через баррикаду чемоданов, он дорвался до своей комнаты.
В тот вечер трапеза была общая, а попозже должны были придти Касаткины, балтийский барон, еще кто-то… За ужином Федор Константинович рассказывал, не без прикрас, о приключившемся с ним, и Щеголев смеялся здоровым смехом, а Марианна Николаевна интересовалась (не зря), сколько в штанах было денег. Зина же пожимала плечами и с непривычной откровенностью науськивала Федора Константиновича на водку, явно опасаясь, что он простудился.
«Ну что ж, – последний наш вечерок! – сказал Борис Иванович, вдоволь нахохотавшись. – За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на днях говорил, что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, там стоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным».
«…Значит, остаетесь сиротой (продолжал он, принимаясь за итальянский салат и необыкновенно грязно его пожирая). Не думаю, что наша Зинаида Оскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?»
«…Да, так-то, дорогой, меняется судьба человечья, печенка овечья. Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, – тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить. Еще этой зимой ведь прикидывал: зубы на полку али продать Марианну Николаевну на слом?.. Полтора года, как-никак, прожили с вами вместе, душа – извините за выражение – в душу, а завтра расстанемся, – вероятно, навсегда. Судьба играет человеком. Нынче – пан, завтра – папан».
Когда ужин кончился и Зина пошла вниз впускать гостей, Федор Константинович беззвучно отступил в свою комнату, где от ветра и дождя все было тревожно оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: «Нет», – и с какой-то широкоглазой назойливостью, презирая удары, подступила опять. Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшно рад за нее, за тебя. Я Тане на днях написал длинное лирическое письмо, но у меня неприятное чувство, что я неправильно надписал ваш адрес: вместо «сто двадцать два» – какой-то другой номер, на ура (тоже в рифму), как уже было раз, не
