Нагота - Зигмунд Скуинь

Внизу, в звоне и грохоте, плескалась одна из центральных рижских улиц. Странно, но к этой квартире, где они прожили без малого год, он так и не сумел привыкнуть. Его раздражали шум и близость окон соседнего дома, пыль, бензиновый перегар, вместе с духотой поднимавшийся кверху. До этого они четыре года прожили в Кенгарагсе, у Даугавы, с видом на холм Катлакалнс. Лодка у причала в десяти метрах от дома. Чем не Венеция! Идеальный вариант. А вот Асю не устраивало: на работу ездить далеко — сначала до центра, затем на другой конец города. И Янис ворчал: столько приходится пилить, пока утром до школы доберешься, а вечером — на тренировку.

Каким образом Асе удалось устроить обмен, он не потрудился выяснить. За ее плечами стояла всемогущая торговая сеть. И улаживать дела, которые уладить, казалось бы, невозможно, Ася почитала своим основным призванием. Надо было видеть, с каким неподражаемым чувством превосходства представляла она реляции-о своих победах! Иногда даже в постели, в моменты для подобных разговоров вовсе неподходящие: все же я выбила четверть миллиона на ремонт; в новом году выцарапала пять новых штатных единиц; у нас в универмаге монтируют эскалатор; нашему «Москвичу» в автосервисе поменяют кузов...

Ася улаживала решительно все: пробивала, доставала, договаривалась. В поездках они с комфортом жили в лучших гостиницах. Отдыхали в роскошных санаториях. Впрочем, это было давно. Асе не хватало времени. Свой отпуск она проводила в заграничных турпоездках. В последний раз они отдыхали вместе года четыре назад. Под Ригой, в Яункемери. Когда врачи посоветовали Асе... словом, что-то подлечить. Гуляли вдоль моря. Вдвоем на пустынном пляже, омываемом ленивым прибоем. На прихваченном первым морозцем песке стекленели застывшие медузы. Потом выпал снег. По убеленному пляжу за ними тянулись следы. Раньше он не обращал внимания, как своенравно ложатся следы двух рядом идущих. Сойдутся, снова разойдутся. Кинутся в одну, в другую сторону. Идти прямо и ровно два человека, похоже, не могут.

Так называемый санузел в квартире совмещенный. Блистающее белой облицовкой помещение Гунар называл операционной. Иногда — мясной лавкой. Дверь Янис повадился украшать бутылочными этикетками. И где он, пострел, их добывает! Весело забурлил керамический унитаз. Гунар залез в ванну и повернул ручку душа. От холодной воды перехватило дыхание. Чтобы выстоять, пришлось сделать над собой усилие. Самоистязание, да и только. Но чем дольше он стоял, тем приятнее становилось, бодрость растекалась по телу. Сердце бешено стучало, когда Гунар в приятном расслаблении привычно потянулся за полотенцем. Ого! Не тут-то было. Превратиться мне в сосульку. Все ясно, грязное белье Ася прибрала еще вчера. Едва Янис уехал в Рандаву. Дом Ася всегда оставляла в порядке. Гунар ладонями пообтер воду с плеч, отжал волосы. Придется поискать чистое полотенце. Только не сейчас. Потом. Обойдусь. Подожду, пока не стечет.

На кухне он обнаружил пустой и выключенный холодильник. Дверца приоткрыта, из пластмассового нутра доносился звон весенней капели. Ну и ладно. Не беда. Есть картошка, подсолнечное масло, мука и ячневая крупа. В посудном шкафчике завалялись сухари. Зеленый горошек. Маринованная капуста.

Гунар вспомнил о припрятанном в кладовке косульем окороке. Подарок лесника. Прокопчен до крепости металла, и чем дольше он лежал, тем жестче и синее становился, не теряя при этом ни вкуса, ни запаха. Ася этот окорок называла не иначе как колодой, старой подметкой и держать его на кухне запрещала. Порезанная тончайшими ломтиками, подметка во рту сама так и таяла.

Наконец-то он сварит себе суп из куриных потрохов с клецками, о чем при Асе не смел заикнуться. И нажарит телячьей печенки с чесноком. А еще лучше — тушеную фасоль с копченой свининой. Но это в другой раз. Не сейчас. Пока довольно с него и кофе, сухарей, косульего окорока. Превосходный индейский завтрак. Бемц-бамц.

Запалив газ под чайником с сиреной, Гунар зашел в темную кладовку. Похоже, когда-то она служила хранилищем всякого хозяйственного скарба. Теперь это его вигвам. Его кабинет. С добрым утром, дорогой товарищ инструмент, милостивая государыня охотно-рыболовная оснастка, уважаемые фотопринадлежности, досточтимый спортинвентарь! Наши обоюдные симпатии хорошо известны. Правда, в последнее время вроде бы и Янис начинает предъявлять претензии на эту площадь. Стены покрываются картинками. Где Янис, там и картинки. Всякие эстрадные идолы. Звезды спорта. Фотографии автомобилей старых и новых моделей. Прекрасный пол пока, похоже, не волнует Яниса. Что ни говори, а в нем течет кровь Малыня. Яблоко от яблони далеко не падает. У Малыней врожденная тяга к своей кладовке.

И у старого Яниса Малыня было место, где он уединялся, чтобы дать роздых душе набраться свежих сил. Дровяной сарайчик. Тогда им казалось, что отец нелюдимый и черствый. Такой же, как стальная дробилка, которой на цементном заводе Ц. Г. Шмидта перемалывали гипс. Старый Янис был дюжий мужчина. Настоящий богатырь. Глотка — прямо труба. Когда он приходил с работы, мать разувала его. Отец долго и старательно мыл руки, шею, уши. Мать стояла рядом и глядела на него с нежностью. Мылся кормилец, умнейшая голова, хозяин. В гневе отец бывал крут, но никогда без причины. Терпеть не мог трусов, лентяев. Мать держалась в отцовской тени, худшее, что приходилось от нее слышать: господи, да как я об этом посмею отцу сказать. Отец не пил, не курил. Любил слушать радио. Хаживал в оперу. В свободное время охотно возился в дровяном сарайчике. И какой же там был образцовый порядок!

Ладонь Гунара оглаживала приклад ближайшего ружья. Одностволка, ИЖ, 16-й калибр. Самая что ни на есть простецкая дубина для стрельбы. Но приучает бить без промаха. Когда на тебя, к примеру, ощерив клыки, прет кабан, в твоем распоряжении всего один заряд. И точка. С 8-калиберной пушкой, само собой, чувствуешь себя поспокойней. В два приема. Пиф-паф, ой, ой, ой. А вот и Асин подарок — «зауэр» 20-го калибра. Красоты немыслимой, весь в разводах и орнаментах, будто подол дамской комбинации. Стволы тонюсенькие, чуть толще папиросной бумаги. Игрушка-самострел. Не столько для охоты, сколько глаз потешить.

Теперь он сутками будет пропадать в лесах. Ничто не сравнится с летней охотой из засады. На вечерней зорьке заляжешь в овсах, где следов побольше, и гляди в оба. Попискивая, роится комарье, стрекочут кузнечики. Тишина с изюмом. Смеркается. Из леса выходят косули. Насторожились. Изучают обстановку. Будто из рогатки запущенная, мимо пронеслась сова. В гуще кустарника что-то затопало. Приближается неровными перебежками.

Завалить какого-то паршивого кабана плевое дело. Бах. И с копыт. Помнится, однажды под Стренчами вышел на него козел. Шагов на десять. Вскинуть ружье. Спустить курок. А самец так хорош, стоит, глядит умнющими глазами. Сердце из груди вот-вот выскочит. Так и не спустил он курок. И вообще с той поры в позеров не стреляет. Влет, на бегу — это пожалуйста. Пока в крови играет охотничий азарт. А так что за радость убивать! Как на бойне. Деградация первейшего инстинкта. Что ни говори, а человек плотояден.

Вот Янис, тот еще в десятилетнем возрасте пребывал в уверенности, что мясо изготовляется на фабрике (Рижский мясоконсервный комбинат, свинина с капустой). Ружья Янису нравятся чисто платонически. Если из принесенного охотничьего трофея прольется на пол несколько капель крови, он норовит убежать из кухни. А парню не мешало бы хоть посмотреть, что творится в лесу, когда зверь распростертым лежит на земле. Впрочем, и среди охотников стали появляться кисейные барышни и белоручки, которые предоставляют другим снимать шкуру, разделывать тушу — ох-ах, как это можно! Вилюмсон, тот стреляет только уток, я, говорит, отдаю их жене, пусть делает с ними что хочет.

На кухне взвыла сирена чайника. До чего же противна, въедлива! Будто в мире нет важнее дел, чем прервать кипение воды. И ведь что интересно: приказ этой гнусной сирены исполняется без промедления. Каждый знает — она не смолкнет, заблажит еще громче. Человек, придумавший это устройство, хороший психолог.

В лес он отправится завтра же, погода отличная. Полнолуние. Ночи ясные, хоть в очко играй. Круминь без конца трезвонит, что кабаны картошку перерыли. Крупных зарядов маловато, надо бы еще с десяток.

Гунар достал с полки завернутый в фольгу окорок. А чайник вопит как оглашенный. Вот горлодер-паровик.

Фарфоровая посудина с завинчивающейся крышкой, в которой хранился молотый кофе, оказалась пустой. И кофейных зерен не нашлось. Просто свинство. Или, как сказал бы Витаут Бутрим: лопедевега! Оставалась надежда на запасы Яниса — тот для разных экскурсий и прочих плезиров имел обыкновение припрятывать по баночке растворимого.

Очутившись в комнате Яниса, Гунар осмотрелся. Засохший рачий панцирь. Гремучая кожа. М-да, такие, значит, дела. Чтобы съездить на охоту, отпуск совсем не обязателен. Сейчас самое время для раков — махнуть бы в Белоруссию. И не туда, где прошлым летом мелочились, а подальше, в глубинку. Под Лепель. Под Дедушкино. В глухомань к медведям и зубрам. К староверам, считающим раков нечистью. Дней на пять. Вот это да! Надо расспросить Гарбуша, тот как раз вернулся из тех мест с очередной халтуры. Со своими стариками крышу крыл на какой-то церкви. Рассказывал, будто натаскал за вечер штук пятьсот. И каких! Толщиной в стакан. Которые поменьше, тех швыряли обратно. Непременно в Белоруссию! Может, и Витаута удастся подбить. Одному трястись в такую даль скучновато. Взять палатку, надувную лодку. И спиннинг прихватить, садок с живцами. Ну, и переметы.