Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

Назавтра вылез из дома за цветами.

Корзинку пунцовых розочек в цветочном магазине купить не смог — десятки оказалось мало. На рынок опоздал, потому что хотел принести цветы свежими, пошел попозже. И вдруг озарило: на столиках кафе-мороженого в центре их города круглый год приторно цвели и пахли какие-то цветочки в горшках, можно бы позаимствовать.

Обычно в этот «кофейник» заваливались парочками, и надо было кого-то прихватить с собой. Раю? Чересчур сдержанна, тонкая натура. Симу? Пуглива больно. Галку, у которой исчерпывающее прозвище: «Как раз наоборот!» Галка ему обрадуется, непосредственная, что надо! Попросить по телефону, чтобы вооружилась лезвием от безопаски и сумкой пообъемистее.

— Не тяни, девочка!

— Как раз наоборот. Уже бегу!

Первый пучок мелких, как крупа, цветочков он смахнул с горшка до того, как у них приняли заказ.

— Открой сумку. Закрой.

— Ты гений!

— Вынужденно. Я не виноват, что цветов в этот час не найти даже на рынке.

— С тобой не пропадешь. Ты смелый!

— А меня вчера назвали трусом.

— Как раз наоборот!

— Тогда вношу предложение — пересесть за другой столик. Ведь мы оба любим у окна. Кто «за»? Принято единогласно.

Они пересели за стол у окна, высмотрев горшок самый урожайный. Галка все время прыскала, поощряя его, но вокруг порхала официантка, не столько угощая посетителей мороженым, сколько выворачивая пепельницы, и вся операция «Ой, цветет рябина», как придумал он, чтобы Галка еще попрыскала от души, заняла больше часа.

Вдруг он объявил Галке, что за это дело запросто могут загрести и ему отвалить не меньше года, будьте уверены, а ей как соучастнице суток пятнадцать.

— Пошли? — шепотом позвала она.

— За пломбир заплачено, мадам. За кофе тоже. Нынче это золотые зерна. Ну? Пошли?

— Как раз наоборот!

И Галка залпом выдула кофе, а пломбир принялась заглатывать, работая ложечкой, как ковшом экскаватора. Прыскать перестала, некогда было, однако веселые глаза не померкли. От глупости, конечно. Она глупа, отсюда все ее положительные качества. На улице спросила:

— Кому цветы?

— Бабушке. У нее — рождение. Разочарована?

— Как раз наоборот. У меня нет бабушки, а то бы взяла веточку для нее… А ты мне нравиться. И радуюсь, и удивляюсь!

— Гуд бай!

Удивляться стоило тому, как фантастически удачно провернули они эту операцию с цветами из общественных горшков, под бдительным оком официантки и взорами публики, пытливыми в поисках места. Повезло. Ему. А о бабке уж и говорить нечего. Ты везучая, баба Маша! Может, это сигнал к чему-то хорошему?

На третий этаж Костя поднимался не в лифте, а пешком, чтобы возникнуть бесшумно и неожиданно. Семейное торжество стартовало, он невольно припозднился, но зато — свежие цветочки. А что меньше пообщается с родственниками — не беда. Мамина сестра тетя Тамара опять спросила бы его, как успехи, и закачала головой вроде болванчика замедленного действия. А теперь качать некогда, уже, должно быть, готовится исполнить свой коронный номер, непременный на бабушкиных именинах: «Синий платочек», подражание Клавдии Шульженко. Муж поющей тети, отставной полковник, старый, раза в два старше ее, не замечал Кости, будто его вообще не было на свете. «Назло ему, — думал Костя, — втисну стул между ним и тетей Томой, скажу, что хочу послушать Клавдию Шульженко, а то уж и со слухом неважно, не только с глазами. Весь в деда!» Баба Маша объясняла, почему дед стал таким молчаливым: глохнет, половина вопросов — мимо, не разговоришься.

Костя открыл дверь, и навстречу ему в прихожую из комнаты вышагнула Ленка, как-то странно вдруг подурневшая.

— Чего это у тебя рожа такая мятая и глаза горят? Где бабушка?

— Увезли.

— Куда? — испуганно спросил Костя.

— Умерла.

И в ушах зазвенело от тишины…

— Шутишь, Ленка? Ты что, спятила?

Это была первая смерть, касавшаяся его впрямую. Что-то непоправимое, незнакомое. Не может быть!

— Нет, — ответила Ленка, а лицо ее, напомнив детство, сделалось совсем беспомощным. — Умерла в день своего рождения! С ума сойти!

И Ленка захлюпала носом, тихонько подвывая, а он молчал с букетом в руке, нелепым и ненужным. Значит, нет больше бабы Маши, его бабы Маши? Нет? Правда нет?

— Как же это случилось?

Ленка кособоко, как всегда, пожала плечами и пошла доплакивать в свою комнату. Однако он успел просунуть ботинок в дверную щель и заставил Ленку сказать два слова.

Бабушке сделалось плохо в начале празднества. Она скрывала, держалась, подала холодец, но через минуту прилегла, и родственники облепили диван, а не стол. Баба Маша оглядела их и сказала: «Хорошо, что все собрались».

— Не заметила, что меня нет?

Ленка не обратила внимания на его вопрос.

— «Я, кажется, умираю», — сказала баба Маша. «Мама! — панически заголосила тетя Тамара. — Нельзя так говорить!»— «Можно, — прошептала бабушка. — Это правда. Артём, дай руку…»

Страшно ей стало, наверно. Подержала за руку деда совсем немного, застонала и… «Скорая» приехала, когда она уже не дышала.

— Зачем же ее увезли?

— Вскрывать, — ответила Ленка.

— Зачем?

— Выяснить, кто довел ее до второго инфаркта — я или ты! — крикнула Ленка и захлопнула дверь.

Всю ночь не спалось — впервые в жизни. И сразу так, будто он вообще не знал, что такое сон, не было на него намека ни в одном глазу. Детские надежды, что вот с рассветом послышатся неуклюжие бабушкины шаги, а может, и голос, занимали его мысли, пока не наступила холодная ясность: ничего не послышится. Молчаливая тишина навсегда отрубила привычный мир, и в следующие минуты Костина душа содрогнулась от неожиданного открытия: между днем рождения, который собиралась вчера отметить бабушка Маша, приготовив свой сказочный холодец, и днем… другим днем, неизбежным, страшным, неминуемым — не такая уж длинная дорога, хотя и называется она «завтра».

Как беспечно не думалось об этом! Никогда!

Он был вовсе не глуп, чтобы не понимать, что жизнь его не налаживается, и не обвинять себя в этом. Но казалось, что времени у него еще навалом! Завтра он поправит все, завтра…

Иногда, когда упоминалось что-то памятное для людей, он не упускал случая ввернуть: «Моя бабушка строила…» или: «Моя бабушка тоже воевала…» А сегодня, с первым лучом рассвета, подумалось: «А я?» Что сказать? Ведь уже немало лет. Бабушка, толстая, веселая, бегучая, словно бы прятала его за своей спиной.

Почему было так тихо в квартире? Мать с отцом умчались отпрашиваться с работы, Ленка еще не встала. А бабы Маши… Придут другие рассветы, а бабы Маши никогда не будет. Она ушла, так и не получив букета цветов из мужских рук. Стало страшно одному, и Костя вскочил и кинулся искать кого-нибудь в квартире…

Из-под дедовой двери полз дым. Костя ударил в дверь рукою, затарахтел стул, прижатый изнутри. Он ступил в комнату, как вломился. Дед сидел на узкой кровати с железными спинками, на которых разместился весь дедовский гардероб: привык, чтобы рубашки, брюки, галстуки — все было под рукой, а бабушка терпела. Сидел в крепком дыму. Баба Маша нещадно ругала его за беспрерывное курение, ссылаясь на выступления печати. Теперь ругать было некому, и дед курил прямо всласть.

Вдруг вспомнилось, что это было любимое бабушкино восклицание. Выставляла на стол шаньги:

— Попируем всласть!

Подруги, если можно так сказать о других старухах, бывало, взмахивали руками:

— Ах, Маша! Тебе лишь бы поработать!

— Коли всласть!

И баба Маша трясла седыми кудельками, размноженными на бигуди.

Костя стоял и молчал, а дед сидел и молчал, пока не поднял глаза и не глянул на него из-под продымленных бровей:

— Знаешь, какие последние… какие последние слова она сказала?

— «Хорошо, что все собрались».

— «Где Костя?» — прибавил дед. — Она спросила: «Костя где?»

— Я долго искал цветы ей в подарок.

— Не ври. Ты сидел в кафе-мороженом с рыжей кралей, которая фыркала, как жеребчик…

— Кто тебе сказал?

— Сам видел. Я ходил туда. Маша любила торт из мороженого. Он весь растаял, должно… Я забыл его в прихожей, на вешалке. — Худой, продымленный, дед помолчал. — Мы с Машей пировали в этом кафе. Один раз, правда… Всласть! — Он словно бы все еще не опомнился и в том же тоне добавил: — Не вздумай класть свои цветы на могилу.

— Почему?

— Они краденые.

— Ты и это видел? — спросил Костя, густо краснея.

— Чего ж не видеть! Я на тебя смотрел. — Дед вдруг замахал руками, закачал расстроенно головой. — Нет, ты не мужчина!

Костя отлично понимал, что деду надо дать высказаться, стерпеть, но привычки к этому не было, и Костя не выдержал, занервничал:

— А кто же я?

— А черт тебя знает! — снова закуривая и злясь, сказал дед. — Безработицы у нас нет, а ты вроде как безработный!