Суровые времена. Тьма - Глен Кук

Отступая, Нож продолжал оттягивать на себя этих парней. Преследуя его, они вроде бы побеждали, но все время несли потери. Для генерала-самоучки он проявлял превосходное умение использовать каждую промашку противника.

Армия продвигалась через южные земли к равнине Чарандапраш. Там-то и следовало ожидать большого представления, и наверняка до исхода зимы.

Я вновь и вновь приходил и блуждал с Копченым. Время шло, но почти ничего не прояснялось. Костоправу не нравилось, что я без конца пропадаю в, фургоне, но в самых разных местах происходило столько событий, что он вынужден был мириться с этим, чтобы получить информацию, в которой нуждался. Правда, настроение его было переменчиво, как бриз.

Некоторое время я делал вид, будто захворал, что должно было объяснить воронам и моим свойственникам, почему я днюю и ночую в фургоне. Вороны — птицы дурные, они соображают туго. А вот дядюшка Дой, как мне показалось, еще до того, как мы прошли сквозь южные ворота Деджагора, смекнул: что-то затевается.

11

Я никогда не испытывал особой тяги ни к спиртному, ни к наркотикам. В здешних краях основные религии порицали пьянство, и раздобыть здесь хмельное было не так-то просто, хотя Одноглазый справлялся с этой задачей. Меня же всю мою жизнь пагубные пристрастия отвращали и даже пугали до смерти. Всякий раз, когда мне попадается малый, привыкший заглушать свою боль, затуманивая рассудок, я начинаю бояться, как бы и мне самому не поддаться подобной слабости.

Тем паче что я пристрастился к наркотику иного рода — к той свободе от горя и страдания, которую давало мне блуждание с духом. Когда я пребывал там, в мире Копченого, все ужасы осады Деджагора и неизбывная тоска по Сари становились не более чем пусть печальными, но отдаленными и тусклыми воспоминаниями. И слабая, уступчивая часть моего «я» упорно соблазняла меня, суля — если, конечно, я продолжу работать с Копченым — окончательное избавление от боли.

Я был одновременно и счастлив, и глубоко несчастен. От родственников помощи ждать не приходилось. Тай Дэй по большей части отмалчивался, а дядюшка Дой знай твердил одно — что я должен держаться.

— Смерть и отчаяние сопутствуют нам всю жизнь, — говорил он, — Мир состоит из утрат и боли, и лишь изредка его освещают краткие, чудесные мгновения счастья. Мы должны жить ради таких мгновений и не скорбеть, когда они проходят.

— Мы должны жить ради отмщения, старый ты дурень, — возражала ему матушка Гота, бросая на меня взгляд, полный презрения.

Мои чувства она щадить не собиралась. — Незадолго до смерти моя мать лишилась рассудка. Нам было бы не худо избавиться и от этого слабака.

Будучи «слабаком», я не чувствовал себя обязанным сохранять тишь да гладь.

— Держу пари, что, снова оказавшись в болоте, они каждую ночь благодарят счастливую звезду за принятое вами решение не возвращаться домой.

Тай Дэй набычился. Дядюшка Дой хихикнул и похлопал Тай Дэя по плечу.

— Что, парнишка, никак стрела угодила в цель. А тебе, Гота, я должен напомнить: нас здесь только терпят. Каменный Воин мирится с нами ради Сари. Он, но не его командир.

За последнее время я научился неплохо понимать нюень бао, но сейчас чувствовал, что упустил нечто существенное. Нетрудно было понять, что он пытается быть поосторожнее с Костоправом, потому как, ежели его допечь, он может вышвырнуть их вон. Старик вполне был на это способен. Он относился к ним не намного лучше, чем ко всему тому отребью, что вечно таскается за войсками. А этот сорт людей Костоправ считал чем-то вроде пиявок.

Но я не мог отделаться от мысли, что дядюшку Доя интересует отнюдь не только возмездие за смерть Сари и сына Тай Дэя То Тана.

12

Точного нашего местоположения я не знал. По-видимому, мы находились милях в восьмидесяти к югу от Деджагора и двигались по территории, лишь недавно отбитой у противника. Население относилось к нашему присутствию с тем же стоицизмом, с каким переносило последствия землетрясения. Нам пришлось произвести некоторую зачистку местности, так как подручные Хозяина Теней использовали местных жителей в тщетных попытках остановить паше продвижение. В итоге этих храбрых дуралеев некому было хоронить.

Именно тут у меня мозги набекрень и съехали. Я не осознавал этого факта, поскольку находился в фургоне: как раз в это время мы разбивали лагерь. Я занимался разведкой — следил за маневрами кавалерии Могабы, незримо присутствовал на штабных совещаниях, где он и его командиры пытались изыскать способы сделать паше продвижение по равнине Чарандапраш как можно менее приятным. У меня все их потуги вызывали усмешку — им нечего было противопоставить объединенным силам Костоправа и Госпожи. Впрочем, человека сообразительного, каким безусловно являлся Могаба, такой поворот событий наверняка не удивлял. Он неплохо изучил Костоправа, прежде чем перешел на сторону неприятеля.

Но в какой-то момент я ошалел. Уверенности в себе как не бывало. Меня словно ледяной водой окатили.

Я был не один.

Лишь благодаря некоторой «притупленности» всех чувств мне удалось не удариться в панику. Я резко обернулся — если можно так сказать о бесплотном духе — и, как мне показалось, приметил обращенное в мою сторону лицо.

Оно появилось передо мной лишь на миг, но и этого было более чем достаточно. Этакая рожа могла привидеться разве что в кошмаре. Огромная, словно коровья морда, цвета спелого баклажана, эта физиономия улыбалась всему окружающему, обнажая в усмешке чудовищные клыки. Глаза полыхали пламенем, но в то же самое время казались озерами мрака, способными утопить душу.

Я попятился — поначалу медленно и осторожно, но, заметив, что лицо оборачивается в мою сторону, устремился прочь, ища спасения в реальном мире. Испуг был столь силен, что, оказавшись в своем теле, я не испытывал ни голода, ни жажды. И не мог ничего толком объяснить — нес какую-то околесицу, лишенную всякого смысла. Старик находился неподалеку, и Одноглазый привел его в фургон как раз к тому моменту, когда я начал приходить в себя.

— Мурген, что с тобой? — закричал он, — У тебя припадок? Ты опять собрался уйти?

Коснувшись меня рукой, Костоправ ощутил неистовое биение сердца.

— Одноглазый…

— Мне только что привиделась Кина, — прохрипел я. — Не знаю, заметила ли она меня.

Смерть есть вечность. Вечность есть камень. Камень есть молчание. Говорить камень не может. Но он помнит.

Глубоко в недрах мрачной цитадели высится массивный трон из подточенного червем черного дерева. На троне восседает темная фигура, пригвозденная к нему серебряными кинжалами. Восседающий на нем погружен в магический сон, но его некогда бесстрастное лицо искажено нестерпимой мукой. В этом заключено своего рода бессмертие, за которое уплачено сполна.