Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не будь эгоистом, Вадим, — ответила Лиля. И поцеловалась с Ольгой.
— Эгоизм — это как наследственность, — заявила Ольга. — От него не вылечишься.
— Видишь, Лиля, Ольга в своем репертуаре. — По смуглому, не очень тщательно выбритому лицу Сосновского вдруг рассыпались морщинки, и весь он сделался грустным, словно готовым расплакаться.
— Постоянство, Вадим, на дороге не валяется, — попыталась отшутиться Лиля.
— Какое счастье, что ты здесь. Без тебя бы гарнизон осиротел.
В зрительном зале свет горел только на сцене. Худенькая девочка в трико — школьница восьмого или девятого класса, опираясь тонкими руками на рояль, тщательно повторяла большой батман, закидывая назад ногу, которая никак не хотела выпрямляться в колене.
Розовощекий солдат без шинели прошел мимо них. Открыл дверку одной из двух печей, которыми отапливался клуб, и стал подкладывать в печь дрова.
Лиля сказала Сосновскому:
— Ты бы лучше вместо этого розовичка-боровичка Игнатова при клубе оставил. Он бы тебе и печку топил, и мне на гитаре аккомпанировал.
— С Игнатовым одно горе, — поморщился Сосновский. — Поперек артистической карьеры Игнатова старшина Ерофеенко стоит. Настырный мужик. Говорит, клуб — это баловство…
— Авторитет у тебя слабый, — пренебрежительно пояснила Ольга. — Капитан, а со старшиной не справишься.
— «Справишься»! — Сосновский подскочил как ужаленный. — Всему начальству на него жаловался. С него же точно с гуся вода. Служака есть служака!
— При чем тут служака? — возразила Ольга. — Супруга всех начальниковых жен обшивает.
— Тебя тоже, — огрызнулся Сосновский.
— Куда же мне деться?
— Ладно, — сказала Лиля. — Чем сегодня займемся?
— Пролог будем готовить. — Сосновский говорил с обидой. И хмурился. — Я стихотворение подобрал…
…Из клуба Лиля и Ольга шли вместе. Так и не потеплело, хотя солнце светило ярче, чем полтора часа назад, и земля, покрытая снегом, и даже голые осины над нею, и черепичные крыши деревянных домов глядели весело, точно не ноябрь стоял, а март или апрель месяц.
Ольга держала Лилю под руку, прижималась к ней, будто к самой близкой, сердечной подруге и выбрасывала в морозный воздух не менее ста слов в минуту. Лицо Ольги светилось — свежее, молодое, жизнерадостное. Красивые глаза под накрашенными ресницами улыбались, и ничего другого о них нельзя было сказать. Даже цвет назвать невозможно было, потому что они меняли оттенок в зависимости от цвета неба, одежды хозяйки и даже ее настроения.
Злословие не было слабостью Ольги. Слабость у нее была одна — мужчины. Поэтому, не осуждая никого, она постоянно заводила разговор о молоденьких взводных, которые в большинстве своем пребывали в холостяцком положении, а также о ротных, из которых мало кого не повязали узы Гименея. Ольга была на пять лет старше Лили и через каждые семь-восемь фраз не без зависти повторяла:
— Мне бы твои девятнадцать!
Дружба этих двух женщин началась с клуба — единственного места (кроме военторга, куда, как известно, ходила бабушка, а не Лиля), где можно было с кем-то встретиться, поговорить, повеселиться, посмеяться. Умение Лили петь, не говоря уже и об особом положении — дочери командира полка, сделало ее после двух (октябрьского и новогоднего) концертов звездой гарнизона, предметом грез солдат и лейтенантов. Ей передавали записки, встречали на тропинках, на лыжне, звонили по телефону, если твердо знали, что полковник Матвеев не дома, а в штабе.
Это волшебное чувство — быть постоянно в центре внимания, быть предметом желаний и даже страстей приятных и в общем-то хороших молодых людей — скорее всего уместно сравнить с состоянием легкого опьянения. И Ольге тоже ведомо было это приятное состояние…
— Смотри, кадр новенький. Нет, все-таки дуры мы, бабы. Дуры, — глубокомысленно заключила Ольга.
Движение воздуха шевелило лишь самые тонкие, верхние ветки осин. Ели и сосны стояли неподвижные. Белки прыгали по верхушкам, и тогда вдоль стволов сыпался снег, золотой, мелкий.
— Вот пей, пей. Это лучше всякого анальгина, — говорила Софья Романовна, ставя перед внучкой большую чашку с крепко заваренным чаем.
— Чай не поможет, — жалобно сказала Лиля, кутаясь в мохеровую шаль.
Софья Романовна повернула голову, высоко держа маленький подбородок, сощурилась осуждающе. Заявила:
— Простуда. Нельзя зимой ходить в нейлоновых колготках.
— Открытие века, — сказала Лиля. Отхлебнув из чашки, добавила: — Нужно немедленно запатентовать.
— Грубить бабушке у тебя голова не болит, — Софья Романовна произнесла эти слова без обиды. Добродушно причмокнула.
— Я от скуки, бабуля. От скуки человек способен даже повеситься. Очень много примеров в жизни. И потом, сегодня понедельник. А понедельник, давно известно, тяжелый день…
— Тебе работать надо.
— Кем?
— Кем угодно.
— Заметано, бабуля… Только что дальше? У нас в гарнизоне безработица. Как в Соединенных Штатах Америки.
— Болтушка, — Софья Романовна попробовала ладонью внучкин лоб. Удовлетворенно заметила: — Температуры, между прочим, нет.
— Это ничего не значит, — вздохнула Лиля. — Наука, наоборот, приветствует температуру как защитную реакцию организма. А у меня защищаться и сил нет…
— Бедный ребенок, — проворчала Софья Романовна. — Погибает во цвете лет.
— Вот, вот… Придется воспользоваться твоим советом. Сама плакать будешь. — Лиля дурашливо кривила лицо.
— Каким советом? — насторожилась Софья Романовна.
— Хорошим.
— Я плохих не даю… — Чутье подсказывало бабушке, что внучка не шутит.
— Работу мне предложили в поликлинике. — Лиля удовлетворенно, не двигаясь, смотрела на бабушку.
— В санчасти, — поправила внучку Софья Романовна, поправила без всякой надежды, потому что знала: ребенок, выросший в гарнизоне, не спутает санчасть с поликлиникой.
Лиля покачала головой:
— Нет, в поликлинике. И знаешь где?
Софья Романовна молчала. Она собиралась с мыслями. Она только делала вид, что не знает о ночных телефонных разговорах сына с Каретным, о том, что он по крайней мере три раза ездил туда.
— Кто эта Жанна? — спросила Софья Романовна не характерным для нее робким голосом.
— Человек. С ногами, с руками… И всем остальным прочим, способным взволновать мужчину.
Не торопясь, словно контролируя каждое свое движение, Софья Романовна отодвинула стул, села, взяла заварной чайник с ярким, веселым подсолнухом на пузатом боку и налила в чашку темной, терпко пахнущей заварки.
— Бабушка, ты злоупотребляешь чаем. От него бывает желтый цвет лица.
— Если в кого-нибудь влюблюсь, буду румянить щеки, — невозмутимо ответила Софья Романовна и свысока посмотрела на внучку.
Отблеск электрических ламп, спрятанных в три цветных колпака абажура, ложился на стекло окна, которое казалось бы совершенно темным, если бы мокрый снег не налипал снаружи на стекла.
— Хоть бы скорее окончились учения, — кисло сказала Лиля.
Однако Софья Романовна не откликнулась на пожелание внучки.
Лиля капризно заявила:
— Что я, каторжная? Должна сидеть в этой берлоге. И дохнуть от скуки.
Она постучала ложкой о чашку, будто призывая невидимое общество мобилизоваться и обратить внимание на ее девчоночьи нужды. Но, кроме кота Василия, который дремал возле
