Ледолом - Рязанов Михайлович

Поколебавшись немного, я крикнул от ворот:

— А меня не заберут? В милицию?

— Иди домой, дурачок. Никто тебя не тронет.

«Какая же молодчина Милочка. Это она первой мне поверила. Надо же — поверила! — торжествовал я, быстро приближаясь к своей калитке. — Настоящий друг. Даже несмотря на недоразумение со стрелой и миской. Что бы такое ей подарить? Чтобы на всю жизнь? Каску? Или немного покорёженный автомат со свалки?»

В сарае у меня хранилась немецкая рогатая каска, с которой я соскоблил свастику и эсэсовские молнии. Там же мною был припрятан исковерканный ствол советского автомата, подобранный вместе с каской на городской свалке металлолома. Но эти драгоценности явно не подходили для Милы. И тогда я вспомнил про заветную тетрадь, хранившуюся там же, в сарае, под подушкой.

На следующий день, уединившись в дровяник, я извлёк из «тайника» тетрадь и враз прочёл всё содержимое её. Многие из стихов были настолько неумелые, корявые, что вызвали у меня озноб. От стыда. Но одно я признал достойным Милы, вырвал из пружинного переплёта лист, вложил его в склеенный хлебный мякишем конверт и приготовился к отчаянно смелому шагу — вручению. На конверте чёткими печатными буквами вывел: «Миле». И прибавил: «От друга». Но тотчас зачеркнул последние два слова. Какой я ей друг? Этого блага я не заслужил. И не достоин.

Потом подумал: не написать ли полный адрес — Людмиле Малковой и так далее. И с маркой послать по почте. Но отверг это решение сразу — может попасть в руки её матери.

Через день-два, выждав, когда Мила осталась дома одна, я остановился у её открытого настежь окна и положил конверт на подоконник.

Девушка, в ситцевом цветастом халатике, в первый миг мне показалась вовсе не Милой, столько за последние дни возникло в ней нового, незнакомого — повзрослела она, что ли. Похорошела ли. Вроде и хорошеть-то Милочке больше некуда — она и так прекрасна. Мила шутливо недоуменно и весело взглянула на меня и на конверт. Недосягаемо-прекрасная, она находилась так близко, по ту сторону подоконника. Эта близость меня взволновала необычайно и сковала немотой. Но я сумел превозмочь сильнейшее смущение. И мне опять вспомнился сожжённый матерью портрет на доске. Сейчас же я видел его целым и очень ярким. И главное — живым. Удивился: откуда такое сходство? И почему тогда, сразу, этого не заметил?

— Это тебе, Мила, — с трудом вымолвил я наконец-то. — На память…

И, еле сдерживая себя, чтобы не сказать большего, пошагал к себе в сараюшку. Не оглядываясь. Медленно-медленно. Честно признаться, ждал её оклика. Очень надеялся. Но его не последовало.

Или опять мне эта встреча привиделась в воображении? И неудивительно: так нестерпимо хотелось сделать для неё что-то очень хорошее. И не только ей — всем. Но ей — особенно.

…В сумбуре мыслей, проносившихся в моей голове во время собрания и после, крутилась одна: за что тётя Даша так невзлюбила меня? Ведь раньше, наверное, от чистого сердца, чтобы отвадить от уличной компании, она приглашала к себе пообщаться с дочкой и познакомила с сыном (неродным) бывшего мужа Володей, хорошим пареньком, моим одногодкой. Он иногда наведывался к Малковым. Но как-то так получалось, что беседовал я больше с Милой. К ней меня непреодолимо влекло. В общем, я терялся в догадках: что произошло? Неужто тётя Таня ей что-то нашептала, какие-то гадкие небылицы наплела?

Но я никакой вины за собой не чувствовал и продолжал влюблённо глядеть на девочку, уже один вид которой дарил мне ощущение счастья и умиротворения.

Это, как после я догадался, и был ответ на тот недоуменный вопрос, множество раз заданный самому себе. Но понял я это позже, лёжа на нарах барака одного из концлагерей, закрыв глаза, чтобы не видеть мерзости, творившейся вокруг, и перебирая в памяти события детских лет, совсем недавних и невозвратно далёких.

Что ты плачешь, мой миленький мальчик?Если болен, врача позову.Мама, мама, мне врач не поможет,Я влюбился в девчонку одну.

У неё, мама, чёрные брови,Голубые большие глаза,Ленту носит она голубую,И вертливая, как стрекоза.

Понимаю, мой миленький мальчик,Я така ж молодая была,Полюбила отца фулюганаЗа его голубые глаза.

Фулиган, он собой был недурён,Недурная была его мать.Он забросил меня, молодую,И пошёл в рестораны гулять.

Черныш

Откуда бабка Герасимовна принесла крохотного чёрного котёнка с острым хвостиком, неизвестно. Наверное, подобрала где-нибудь на улице. Из жалости.

Сначала я услышал его писк, а после узнал, кто пищал. И познакомился лично, когда он предпринял обследование закоулков нашего обширного, как мне тогда представлялось, дома.

Котишко выглядел забавно и игрушечно. К тому же уродился он неисправимым попрошайкой. Возможно, от рождения он и не был таким привязчивым. Познав же, что такое голод, клянчил у всех и постоянно, заглядывая в глаза и щеря маленькую розовую пастёшку с мелкими острыми зубками.

К бабке он приставал меньше, чем к другим, ибо прекрасно понимал, несмотря на юный возраст, что у неё поживиться нечем. Разве кошачья пища — картофельные очистки? О молоке мечтать безнадёжно — младший, любимый, внук Герасимовны Колька зачастую довольствовался хлебной соской.

Меня очень заинтересовало, чем же питается котишко, ведь без еды невозможно существовать. И несказанно изумился открытию: Васька, такое традиционное имя дала ему Герасимовна, пробавлялся в основном мухами, благо для него их окрест водились миллионы. Котёнок изумительно точно, снайперски сбивал мух со стен, настигал на оконных стёклах, даже хватал их подушечками обеих лапёшек на лету. Не брезговал котик и подзаборными красноватыми букашками с чёрными пятнышками на спинках — «солдатиками». Однажды изловчился сцапать — и сожрать! — синюю крупную стрекозу, неосмотрительно усевшуюся на зонтик укропа. От красавицы-стрекотуньи через считанные секунды остались лишь обрывки прозрачных блестящих крыльев.

Вообще-то к кошачьему народцу я издавна относился иронично-шутливо, не воспринимая их всерьёз.

Собака — другое дело. Помощник. Надёжный друг. Ещё смысла и букв различать не умел, а слово в слово запомнил неоднократно прочитанные мамой — по моим очень настойчивым просьбам — рассказы о знаменитом Ингусе, поисковой собаке пограничника-следопыта Карацупы. Уже тогда возникло настойчивое желание заиметь собственного щенка. Пусть совсем малюсенького. Я его выходил бы и выучил. Но родители на мои уговоры не поддались, запретив даже упоминать о щенке. Однако неутолённое желание во мне продолжало жить. Ко всем собакам я проявлял интерес и с каждой пытался познакомиться и подружиться. А перед большими — благоговел. Удивительно: ни одна за всю жизнь меня ни разу не укусила. Мне всё-таки повезло — самые светлые воспоминания остались о Водолазке, несмотря на хулиганскую расправу надо мной сторожей «макаронки».

А коты… Не скрою, мне было приятно, когда был помладше, дошкольником, понарошку погоняться за каким-нибудь мурлыкой, вспугнуть его, пригревшегося, растянувшегося, замлевшего где-нибудь в укромном, облюбованном им месте. Повинен я и в более озорных выходках, в чём давно и искренне раскаялся. Например, бабка Герасимовна на кухне однажды до икоты перепугалась, открыв крышку своей кастрюли, из которой на неё прыгнул орущий зверь — её собственный кот, одичавший от одиночества в тесной и тёмной посудине. Но, в общем, с бабкиным котёнком, которого я нарёк Чернышкой, а позднее, когда стал очевидным его пол — Чернышём, между нами сложились неплохие отношения.

Герасимовна никак не могла понять, что я вовсе не мучаю её Ваську, в бабушкином произношении — Вашку, а дрессирую. Мы с котом, без преувеличений, кое-чего достигли в этом непростом деле. За рыбную головку или малька, а я их ловил на зареченской стороне Острова-сада сачком из марли, причём во множестве, Черныш влезал на высокий качельный столб во дворе, слезть с которого или спрыгнуть у него поначалу не хватало смелости. Вот он и орал дурным голосом, хотя у подножия качелей всегда лежала награда — малёк. Я помогал коту, сбрасывая его со столба без парашюта.

Впрочем, летал он и с парашютом, отчаянно крича и растопырив когтистые лапёшки. Совершал он полёты с трёхметровых ворот и ещё более высокого конька крыши «парадных» сеней нашего дома. И всегда удачно приземлялся. Даже если приспособление из-за технических неполадок не срабатывало. Ну что могла уразуметь отсталая, ещё дореволюционная бабка в наших с Чернышём занятиях парашютным спортом? А я, между прочим, тогда серьёзно и с упоением работал над конструированием большого зонта-парашюта. Основой ему послужил настоящий старинный ничейный зонтик, шелковый, с жёлтой гладкой ручкой слоновой кости, оказавшийся, на моё счастье, в развалившейся в соседнем дворе (номер двадцать восемь) сарайке давно почившего прежнего её владельца: велика ль утрата — материя проржавела насквозь кое-где возле спиц. Зато он после смазки солидолом исправно раскрывался и закрывался лёгким нажатием кнопки.