Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг. - Бенгт Янгфельдт

Если игнорирование выставки «20 лет работы» и критика «Бани» еще не убедили Маяковского в том, что партийные идеологи относятся к нему с сильной подозрительностью, то это сделали слова Ивана Гронского, главного редактора «Известий», оброненные однажды во время ночной февральской прогулки: «Владимир Владимирович, дело в том, что у вас расхождения с партией по вопросам художественным, точнее говоря, философско-этическим, более глубокие, чем вы думаете».

Видя, в каком состоянии Маяковский появился в Институте народного хозяйства, Виктор Славинский попытался приободрить его, рассказав, что видел журнал с приветствием в его честь в типографии, в которой работает. Но слова вызвали противоположную реакцию: Маяковский уже знал, что страница изъята, а напоминание лишь раздувало его раздражение и способствовало агрессивному поведению во время дискуссий. Письмо Халатова недвусмысленно подтверждало, что он попал в немилость. Были ли оскорбления со стороны студентов тоже тому подтверждением? Были ли некоторые участники дискуссии направлены туда специально, чтобы спровоцировать его? Если инстинкт самосохранения закрыл Маяковскому глаза на такую возможность, ее не исключал Николай Асеев, намекавший в связи с этим вечером, что «аудиторию тоже можно формировать по тому или иному признаку».

Публика в Институте народного хозяйства была молодой. Это была публика Маяковского, ведь именно на молодежь он возлагал свои надежды, за ней было будущее. Если старое поколение не понимает его стихов, то следующее их поймет обязательно! Поэтому он пришел в отчаяние от оказанного ему приема, и в его прощальных словах звучали горечь и смирение: «Товарищи! Сегодня наше первое знакомство. Через несколько месяцев мы опять встретимся. Немного покричали, поругались. Но грубость была напрасна. У вас против меня никакой злобы не должно быть».

Вторая встреча не состоялась. Через пять дней Маяковского не было в живых.

Сотый апрель

В день, когда Маяковский сражался со студентами Института народного хозяйства, Лили и Осип обедали в британском парламенте, куда их пригласили знакомые политики-лейбористы. «Видели процессию спикера, — записала Лили в дневнике. — Послушали. Хохочут; сидят, развалясь. Палата лордов почти такая же только поменьше и похожа на пульмановский вагон». Вечером они пошли в кино, где смотрели голливудское ревю с «феноменальными номерами».

Они жили у Елены Юльевны, которая переехала в небольшую квартиру на Голдерс Грин, с каминами и садом. Время проводили так же, как и в Берлине. Осип покупал букинистические книги, Лили — наряды, чаще всего в «Селфриджез», в сравнении с которым, по ее словам, меркнут все берлинские универсальные магазины. Они приобрели грампластинки марки His Master's Voice и прослушивали их на «граммофоне в чемодане» Елены Юльевны. Так же, как и в Берлине, практически ежедневно посещали кабаре и кинотеатры, где смотрели, в частности, Love parade с Морисом Шевалье (у которого «прелестный англ. акцент») и последний фильм Эйзенштейна «Генеральная линия». Среди зрителей в советском посольстве был Джордж Бернард Шоу, и, по словам Лили, он воспринял фильм «как эксцентрику» и «умирал со смеху». Обедали и ужинали в китайском квартале и в итальянских ресторанах в Сохо — в гостинице «Савой» требовался смокинг, и их туда не пустили. Посетили Виндзорский замок и Итон, где «мальчики в цилиндрах» заставили Лили вспомнить Диккенса. Часто сидели у радио, следили за соревнованием по гребле между Оксфордом и Кембриджем и слушали голос дочери Ллойда Джорджа.

О жизни Маяковского в Москве они не знали ничего, поскольку он не писал. После того как 31 марта они прибыли в Лондон, от него и Бульки пришла только одна телеграмма — «ЦЕЛУЕМ ЛЮБИМ СКУЧАЕМ ЖДЕМ», — датированная 3 апреля и подписанная «Щенки». «Письменная диета» на этот раз была очень строгой: с тех пор как 18 февраля Брики уехали из Москвы, они получили лишь два письма и четыре — такие же бессодержательные — телеграммы. «Володик, очень удивлена твоим молчанием», — упрекала Лили и призывала его писать, но у Володика не было ни желания, ни времени, он был занят борьбой за свою творческую и личную жизнь — и ухаживанием за Норой, той «соломинкой, за которую он хотел ухватиться» во все более безнадежной ситуации.

10 апреля

10 апреля, на следующий день после встречи со студентами, Маяковский получил от Лили и Осипа открытку с изображением палаты общин. Советник посольства Дмитрий Богомолов передавал ему «дружеский привет», а лейбористы Р. С. Уолхед и В. П. Коутс спрашивали, когда Маяковский собирается в Лондон.

Приветствие в журнале «Печать и революция», которое вскоре в результате политического нажима было изъято из готовых номеров.

Но Маяковский о Лондоне не думал. В этот день к нему пришла Наташа Брюханенко, которая помогала ему перебелить «Москва горит» и хотела, чтобы он исправил и одобрил текст. «Делайте сами», — ответил он. Протестуя, она начала вычеркивать и менять слова. На вопрос, что он думает о ее правке, он каждый раз отвечал «можно» или «все равно». «Я не помню буквальных выражений, но его настроение, мрачность и безразличие я помню», — вспоминала Наташа. Когда она собралась уходить, Маяковский спросил: «Вы можете не уходить, а остаться здесь?» Она отказалась. «Я хотел предложить вам даже остаться у нас ночевать», — произнес Маяковский. Но у Наташи было много дел, и остаться она не могла. Больше она его никогда не видела.

Вечером Маяковский смотрел «Баню» в театре Мейерхольда. «Очень мрачный, он стоял опершись локтем о дверной косяк и курил», — вспоминал Александр Февральский. Для того чтобы разрядить обстановку, он поздравил Маяковского с тем, что «Правда» напечатала положительную рецензию на пьесу — верным признаком того, что травле пришел конец. «Все равно теперь уже поздно», — ответил Маяковский.

11 апреля

Через день после привета из палаты общин Маяковский получил еще одну открытку от Лили и Осипа, в которой, ссылаясь на текст его обычных телеграмм («ЦЕЛУЕМ ЛЮБИМ СКУЧАЕМ ЖДЕМ»), они просят его придумать новый: «Этот нам надоел». Если мнение Лили еще имело значение для Маяковского, то подобная брюзгливость вряд ли подняла ему настроение, а после разрыва с Кирсановым и Асеевым он крайне нуждался в положительных импульсах. Если отношения с первым более или менее наладились еще в марте, то с Асеевым все обстояло сложнее — хотя бы потому, что они знали друг друга дольше и были более близки. Лев Гринкруг, который в отсутствие Лили и Осипа взял на себя роль посредника, рассказывал:

Долгое время никто не хотел сделать первого шага, хотя обоим хотелось примириться. <…> В первых числах апреля я решил во что бы то ни стало помирить Маяковского с Асеевым. 11 апреля я с утра до вечера висел на телефоне и звонил то одному, то другому. <…> Маяковский говорил: «Если Коля позвонит, я немедленно помирюсь и приглашу его к себе». Когда я об этом говорил Асееву, тот ответил, что «пусть Володя позвонит», если Володя позвонит, он тотчас же приедет.

И это продолжалось целый день. Наконец, к семи часам вечера, я сказал Маяковскому, что мне надоело звонить по телефону: «Будь ты выше, позвони Коле и пригласи к себе». Асеев пришел и вечером мы впятером (Полонская, Яншин, Маяковский, Асеев и я) играли в покер. Маяковский играл небрежно, нервничал, был тихий, непохожий на себя.

Помню, перед игрой он распечатал пачку в 300 рублей, и нельзя сказать даже, что он их проиграл. Он просто безучастно отдавал их. А это для него было совершенно необычно, так как темперамента в игре <…> у него было всегда даже слишком много.

Асеев (который, кстати, утверждает, что телефонный разговор имел место днем раньше) был поражен равнодушием Маяковского во время игры. Обычно он громко разговаривал, шутил и угрожал призывами в духе «Лучше сдайся мне живьем». Но в этот раз он был «необычайно тих и безынициативен. Он играл вяло, посапывал недовольно и проигрывал без желания изменить невезенье».

В тот же вечер Женя отправила Осипу в Лондон письмо. «Коля помирился с Володей на почве карточной игры, — писала она, подводя итог. — То, что не смогла сделать долголетняя дружба и совместная работа, сделал покер. Гадость ужасная…»

После карточной партии Маяковскому предстояло выступать в Московском университете — но он там не появился, что случалось с ним крайне редко: он был очень обязательным и пунктуальным. Собралось много народу, и через час ожидания устроитель вечера Маяковского Павел Лавут послал за ним машину, сначала в Лубянский, затем в Гендриков. В то время частные автомобили в Москве были наперечет, и когда посланный Лавутом человек увидел перед собой «рено», он попросил шофера преградить ему дорогу. Поняв в чем дело, Маяковский сказал, что не знал о выступлении в университете, и после резкого разговора захлопнул дверцу и приказал своему шоферу ехать дальше.