Город женщин - Элизабет Гилберт

его присутствии. Но больше всего я ненавидела его за то, что он посмел назвать меня грязной потаскухой. Да кем он себя возомнил? Как ему хватило наглости подойти ко мне спустя столько лет? Меня охватили жгучая ярость и отвращение, они придали мне сил, и я поняла: я не могу ни минуты больше здесь оставаться.

– Меня в автобусе ждут дети, – отчеканила я и зашагала прочь.

– Нам нужно поговорить, Вивиан! – кричал он вслед. – Пожалуйста! Прошу!

Но я села в автобус, а Фрэнк остался у патрульной машины с фуражкой в руке, как нищий с протянутой для милостыни шляпой.

Вот так, Анджела, мы официально познакомились с твоим отцом.

Несмотря на пережитый шок, в тот день я переделала все запланированные дела.

Отвезла детей в школу и помогла разгрузить декорации. Проследила, чтобы автобус вернулся на стоянку. Домой мы с Марджори и Натаном шли пешком. Натан без умолку расхваливал спектакль и даже заявил, что, когда вырастет, будет работать на Бруклинской верфи.

Само собой, Марджори поняла, что я расстроена. Она все поглядывала в мою сторону поверх Натана, который шагал между нами. Но я лишь кивала, показывая, что все в порядке. Хотя все было не в порядке.

Проводив их до дома, я бросилась к тете Пег.

Я никому не рассказывала о той ночи сорок первого, когда Уолтер отвез меня к родителям.

Никто не знал, как брат окатил меня с ног до головы ледяным презрением, выпотрошил своими упреками, разнес в пух и прах. Никто не знал, что мне тогда пришлось вынести двойное унижение – ведь брат распекал меня в присутствии свидетеля, совершенно чужого человека, который, в свою очередь, не постеснялся вынести приговор и назвать меня грязной маленькой потаскушкой. Никто не знал, что на самом деле Уолтер не столько выручил меня из передряги в Нью-Йорке, сколько просто бросил, как мешок с мусором, на порог родительского дома – настолько взбешенный моим поведением, что даже в лицо мне смотреть не мог.

Но теперь я бежала в Саттон-Плейс, чтобы поскорее рассказать об этом Пег.

Тетя, как обычно, лежала на диване и то курила, то заходилась кашлем. Она слушала репортаж со стадиона «Янкиз» по радио. С порога она оповестила меня, что сегодня на стадионе чествуют Микки Мэнтла и его блистательную пятнадцатилетнюю бейсбольную карьеру. Я ворвалась к ней и с ходу начала говорить, но Пег подняла руку: выступал Джо Димаджио, а прерывать его речь было никак нельзя.

– Прояви уважение, Вивви, – безапелляционно оборвала меня она.

И я закрыла рот и позволила тете дослушать репортаж. Я знала, как ей хотелось в тот день самой присутствовать на стадионе, но Пег слишком ослабла для таких напряженных вылазок. Но видела бы ты ее лицо, когда Димаджио чествовал Мэнтла! Какой восторг оно выражало, какие эмоции! К концу выступления она даже всплакнула. Тетя Пег без единой слезинки пережила две войны, катастрофы, разорение, смерть родственников, измены мужа, снос любимого театра, но великие события в истории бейсбола с легкостью доводили ее до слез.

Иногда я думаю, как прошел бы наш разговор, не будь тетя на эмоциях после репортажа. Теперь уже не узнать. Мне показалось, что она с неохотой выключила радио, когда Димаджио закончил говорить и ей пришлось обратить внимание на меня. Впрочем, Пег, добрая душа, никогда не отказывала страждущим. Она утерла слезы, высморкалась, закашлялась и закурила. А принялась слушать мою горестную историю.

На середине моего рассказа вошла Оливия. Она ходила на рынок. Я на время замолчала, решив подождать, пока она разложит покупки и уйдет, но Пег попросила:

– Начни-ка с начала, Вивви. Расскажи Оливии все, что сейчас рассказала мне.

Я бы предпочла этого не делать. За годы нашего знакомства я научилась любить Оливию Томпсон, но рыдать у нее на плече мне не хотелось. Оливия была не из тех, кто всегда успокоит и утешит. Но в сорок первом она помогла мне, а с годами они с Пег, по сути, заменили мне родителей.

Заметив заминку, Пег подбодрила меня:

– Не бойся, Вивви. Поверь, Оливия гораздо лучше нашего разбирается в таких вещах.

И я вернулась к началу своей саги. Ночное путешествие в сорок первом; Уолтер, смешавший меня с грязью; водитель, назвавший меня потаскухой; мрачное, позорное изгнание; многолетняя пауза и неожиданное сегодняшнее появление водителя – патрульного полицейского со следами ожогов, который служил на «Франклине». Который знал моего брата. Знал всё.

Оливия и Пег слушали внимательно. И когда история закончилась, продолжали слушать, будто ожидая продолжения.

– А что было потом? – спросила Пег, когда я замолчала.

– Ничего. Я ушла.

– Ушла?

– Не хотела с ним говорить. Не хотела его видеть.

– Вивиан, он же знал твоего брата. Он был на «Франклине». И, по твоему описанию, сильно пострадал во время атаки. Так почему ты не захотела с ним говорить?

– Он меня обидел, – ответила я.

– Обидел? Он обидел тебя двадцать пять лет назад, и ты просто ушла? Не стала говорить с тем, кто знал твоего брата? С ветераном войны?

– Та ночь в машине – самое ужасное событие в моей жизни, Пег, – возразила я.

– Неужели? – огрызнулась тетя. – А тебе не пришло в голову поинтересоваться самым ужасным событием в его жизни?

Она распалилась, что было совсем ей несвойственно. Не за этим я сюда пришла. Я хотела утешения, а она на меня накинулась. Мне стало стыдно и неловко.

– Не важно, – ответила я. – Это все ерунда. Зря я вас побеспокоила.

– Не говори глупости. Это не ерунда. – Никогда еще Пег не говорила со мной так резко.

– Не надо было вам рассказывать, – отмахнулась я. – Только помешала вам слушать репортаж. Простите, что ворвалась.

– Да плевать мне на чертов репортаж, Вивиан.

– Простите. Я просто расстроилась и хотела с кем-нибудь поговорить.

– Расстроилась? Ты бросила ветерана, пострадавшего в бою, и прибежала ко мне, потому что хотела поговорить о своей тяжкой жизни?

– Господи, Пег, ну не надо нападать на меня. Просто забудьте все, что я говорила.

– Как я могу забыть?

Тут она зашлась ужасным приступом хриплого кашля. В легких у нее клокотало и булькало. Она села, а Оливия похлопала ее по спине. Потом Оливия прикурила для Пег сигарету, и та затянулась как можно глубже, после каждой затяжки содрогаясь от очередного приступа кашля.

Наконец Пег взглянула на меня. Я по глупости решила, что она начнет извиняться за свои слова, но она заявила:

– Послушай, малышка, я сдаюсь. Не знаю, чего ты от меня хочешь. Боюсь, я тебя сейчас совсем не понимаю.