Чужая луна - Игорь Болгарин

— Что, дурочка, решила, что тебя забыли? — он подхватил ее на руки и пошел дальше. Подобрал с пола разбросанные и забытые Ниной чисто женские мелочи: гребешки, заколки, носовые платочки, разложил все это на подоконнике.

Снова вернулся в комнату Маруси. Нечаянно наступил на какую-то игрушку, она жалобно пискнула. Он поднял ее. Это была резиновая кошка, которую жевала Маруся, когда у нее резались зубки.

Он присел на стул и долго сидел так, о чем-то размышляя. Его вывела из задумчивости Зизи. Она потянулась к нему и лизнула его в щеку.

— Сочувствуешь? — спросил Слащёв и добавил: — Ничего. Переживем.

В глубине дома что-то шуршало, позвякивало. Это на кухне чем-то занимался Пантелей.

В доме поселилась печаль.

Слащёв пошел на кухню, увидел Пантелея. Тот что-то толок в ступе.

— Ты что это?

— Та ничого. Пшеничку на крупу. Для каши. Забыл, шо Маруськи уже нема.

— Не толки. Не надо.

— Истолку. Каша будет. Мы не съедим, иждевенцы есть. Барон — той, звестно, до каши с малых лет приученный. Так это шо! Верите-нет, я даже Яшку до каши приохотыв.

— Филин — кашу? — удивился Слащёв.

— А шо филин? Почти той же человек. Два дня мышей ему не давав, на третий зачал кашу жрать за милу душу, — продолжая толочь пшеницу, философствовал Пантелей.

— Оставь ступку! Потом истолчешь. Хочу тебе два слова сказать.

— Лаять будете? — уныло спросил Пантелей.

— За что?

— Тарелку вашую розбыв, пуговки до мундира не пришыв, — стал перечислять Пантелей.

— Стерплю.

— Так чего ж вы тогда так издаля подступаете? — решительно сказал Пантелей. — Уже кажить, шо не так.

— Понимаешь, мне придется уехать. Может, надолго.

— Ну, и езжайте. Не первый раз.

— Ты слышишь? Надолго. Может, очень надолго.

— Ну, и ничого страшного. Дождусь.

— Ты так легко говоришь: дождусь. У Яшки, к примеру, есть ты. Ты его если не мышами, так хоть кашей накормишь. А я уеду, ты один останешься. Как жить будешь?

— Эх, Яков Александрович! Это я по молодости боявся без краюхи хлеба остаться. А счас, в мои-то годы…

— Не хорохорься! И в твои годы сладко поесть хочется, и на мягком поспать. Мустафа тебя кормить не станет. У него у самого целая орава — семь душ. И денег у тебя нет, чтоб за жилье платить.

— Так, може, и я з вами туда подамся. За компанию.

— Туда не берут компаниями.

— Ну — ничо. Хужее бувало. Продержусь.

— Так вот, слушай приказ. Собирай все свое богатство, и — на нашу индюшиную ферму. Мустафа вывезет тебя туда. Ты там, кажется, уже бывал?

— Один раз. С Ниной Николаевной. Токо эта ферма так для смеху называется. А шоб она стала фермой, до ее не токо руки, но и ум докладать надо.

— Ну, жить там есть где?

— Хатка! Низ ще ничого, каменный. А крышу всю перекрывать надо.

— Индюков много?

— Пока ще есть. Но помаленько дохнуть. На одной траве токо те дурные гетерианци живуть. А птичке зернятко требуется. Яшка, и той понимае, шо каша лучшее, чем трава.

— Так вот! Живи там, хозяйствуй. Не вернусь, оставляю ее тебе в полное твое владение. Разбогатеешь, станешь миллионером, мою Маруську не забудь. А случится какая оказия домой в Россию вернуться, езжай без сомнений.

— А ферма?

— Да брось ты ее к чертям собачьим. Или продай, если найдешь какого дурака.

— А вы не до них? Не до Нины Николаевны?

— Пока — нет.

— Много вы туману напустили, Яков Лександрыч. Сидели б на месте, не шукали по свету счастья, — со вздохом сказал Пантелей. — Оно одинаково по всему свету раскидано. Только нагнись и сумей взять.

— Так ты и мое заодно подними.

— Э-э нет. Господь в одни руки два счастья не дает. Каждому — свое. Шоб, значится, не перессорились.

— Дурацкая твоя теория, Пантелей! Люди сколь веков изничтожают друг дружку из-за этой пайки счастья. Нету ее. Выдумки все это.

— Как жа! Выдумки! — возразил Пантелей.

— А так! Разуй глаза, посмотри вокруг. На совести все держится. Есть совесть — человек одной пайкой довольствуется. А нет — все под себя гребет. Иной сидит одной своей задницей на целом государстве, и все ему мало. Еще и еще под себя подгребает.

— Гляжу, Яков Лександрыч, вы тоже по-другому рассуждать зачалы.

— Умнеем, Пантелей, Когда много крови насмотришься, умнеть начинаешь. С малолетства бы Господь этот ум людям раздавал, по-другому бы жили — без злобы и зависти.

…Под вечер Пантелей тоже покинул этот уютный домик. Слащёв остался совсем один. Впрочем, нет. С ним была еще одна живая душа — Зизи.

Жихарев осторожничал. Он не хотел провалить такое верное дело. За банком он установил настоящее наблюдение. Но банк словно вымер. Жихарев даже испугался, не исчез ли уже комиссар?

Но потом он дважды видел его на улице: один раз он прошел в продуктовый магазин, второй раз— в кондитерский. И тут же вернулся.

Вечерами из банка никто не выходил, но окна на втором этаже светились. И он успокоился. Выжидал момента.

Но и долго тянуть с этим было нельзя. Знать бы, с каким заданием прибыл сюда комиссар, может, и не стоило так торопиться. Случай сам бы представился. Жихарев знал: когда чего-то очень ждешь, оно обязательно сбывается. Прокол с Кольцовым в Феодосии он не относил на свой счет. Народу было много, а такие громкие дела делаются в полной тишине. Пошумишь — испугаешь судьбу, и она отвернется от тебя.

Взять Кольцова он собирался тихо. Для этого он хорошо подготовился… Брать его днем он опасался. Вряд ли комиссар не имеет при себе оружия. Поднимется стрельба. И предугадать, как затем все это обернется, было невозможно.

И все же Жихарев уже сосредоточился и был напряжен, как зверь перед прыжком. Он ждал…

Красильников заметил: все время, днем ли, ночью, неподалеку от банка кто-то слонялся. Что за люди, издалека не разглядишь. К ним не подойдешь и не расспросишь.

Положение банка и самом деле было препаршивое. Тихий и спокойный интеллигент Болотов нервничал, все чаще впадал в жуткую депрессию и тогда начинал угрожать, что он устал, он больше так жить не может, он бросает все и уезжает домой, в Париж.

Что предпринимает в Париже в помощь банку его владелец Жданов, Болотов не знал, потому что связь с Константинополем не всегда была устойчивой и стабильной. И Болотов все больше сомневался, что этот банк вообще еще кому-то нужен.

Русскую армию банк нисколько не интересовал, пользы от него ждать в ближайшее время не приходилось. А что будет потом?.. Так это будет потом. То есть неизвестно когда.

Турецкая полиция брать банк под свою охрану не хотела, поскольку он был некредитоспособным, больше того, до сих пор было не ясно, кому он принадлежит: Франции, той, старой России или Совдепии. Новая Россия заявила на него свои права, но, как известно, она была бедна, как церковная крыса, к тому же пока даже не имела своих денег. Зачем ей свой банк?

Кольцов из дома пока старался не выходить. Его глазами был Красильников, который научился проникать из банка так незаметно, что о его пребывании в банке, как думал Кольцов, Жихарев даже не догадывался.

Какие шаги предпримет Жихарев, пока никто из них не знал. Предполагали, что его по-прежнему интересуют пока еще не вскрытые банковские сейфы. Во всяком случае, об этом свидетельствовала слежка, установленная за банком. Видимо, на этот раз Жихарев хотел получить быстро, все и сразу. И поэтому не торопился и тщательно готовился.

Его радужные мечты надо было расстроить. Причем не оттягивая это надолго. Во-первых, и Болотову, и Кольцову, и Красильникову надоело все время жить начеку, во-вторых — Жихарев с компанией могли опередить чекистов, а это не могло обойтись без крови. Узел с каждым днем затягивался все туже.

Развязать его помог случай.

За утренними сдобными булочками или круасанами к кофе Кольцов выходил рано утром. Сразу за железной оградой он нырял в жидкий кустарник и, невидимый, шел по нему до конца и выходил на улицу Панкалди. Здесь был хороший, маленький и уютный кондитерский магазин и веселый продавец, который довольно сносно, но смешно говорил по-русски, потому что мама у него была турчанка, а папа — чистокровный одессит. Папа-одессит однажды по молодости решил: какая разница, по какую сторону Черного моря жить? Важно только, чтоб оно было всегда рядом — и женился на чистокровной константинопольской красавице-турчанке. Она ничем не отличалась от одесситок, была так же весела, остроумна и остра на язык.

В дни заточения, так Кольцов считал дни пребывания в банке, общение с веселым продавцом придавало ему бодрости.

На этот раз веселый продавец повел себя довольно странно. И хотя никого в магазинчике не было, он сказал полушепотом:

— Если месье не против, я хотел бы уединиться с вами на несколько слов.

— А здесь? — с легкой настороженностью спросил Кольцов.