По воле судьбы - Колин Маккалоу

— Тогда это у него от его двоюродного деда Гая Цезаря, — сказал Катон, снова хрипло и поскучнев.

Она заметила это.

— В некоторых отношениях — да. Интеллект потрясающий. Но одарен он отнюдь не во всех областях. Довольно ленив. Ненавидит греческий и даже не учит.

— Ты хочешь сказать, что Гай Цезарь одарен всесторонне?

— По-моему, все так считают.

— Тогда чем же одарен маленький Гай Октавий?

— Он очень рационален. Ничего не боится. Уверен в себе. Готов рисковать.

— Значит, он действительно пошел в Гая Цезаря.

Марция хихикнула.

— Нет, — возразила она. — Он ни в кого не пошел. Он сам по себе.

Стол вновь очистили, и в Филиппе проснулся гурман.

— Марк Катон, — сказал он. — Ты имеешь возможность отведать совершенно новый десерт!

Он посмотрел на салаты, сдобные булочки, пирожные с медом и покачал головой.

— Эй! — прозвучал приказ. — Заносите.

И в столовую внесли нечто бледно-желтое, похожее с виду на сыр, но лежащее на тарелочке, погруженной в миску со снегом.

— Это делается в горах и только в эти дни года. Мед, яйца и сметана, снятая с молока двухлетних овец. Все взбито в бочонке, помещенном в еще больший бочонок, наполненный соленым снегом. А после галопом доставлено в Рим. Я называю этот десерт амброзией с горы Фисцелл.

Но видимо, обсуждение достоинств внучатого племянника Цезаря оставило во рту гостя горечь. Он не стал пробовать амброзию с горы Фисцелл. И даже Марция ничего не смогла с ним поделать.

Вскоре обе женщины удалились. Все удовольствие, полученное Катоном от пребывания в притоне эпикурейцев, немедленно испарилось. Он почувствовал тошноту и был вынужден отправиться на поиски отхожего места. Там его вырвало. Как могут люди так жить? Боги, даже уборная у Филиппа обустроена более чем роскошно! Хотя, признаться, неплохо позволить себе помыть руки и прополоскать рот струей холодной воды.

Он возвращался в столовую по колоннаде.

— Марк Катон!

Он остановился, заглянул в открытую дверь и увидел ее.

— Зайди ко мне на минутку.

Это было запрещено всеми нормами поведения в Риме. Но Катон все же вошел.

— Я только хотела сказать тебе, что мне очень понравилось твое общество, — сказала Марция, разглядывая его губы.

«О, это нестерпимо! Несносно! Смотри мне в глаза, Марция, не смотри на мой рот! Или я не сдержусь. Не продлевай эту пытку!»

Через миг, непонятно каким образом, она оказалась в его объятиях, а их губы слились в поцелуе, более чувственном, чем те поцелуи, что он знал прежде. Но это ни о чем не свидетельствовало, разве что указывало на крайнюю степень его добровольного воздержания. Ранее Катон целовал только двух женщин — Эмилию Лепиду и Аттилию. Правда, Аттилию довольно редко и никогда — с удовольствием. А сейчас пара мягких, но сильных губ вызвала в нем дрожь томления. Марция прильнула к нему, застонала, овладела его языком, прижала его руку к своей груди.

Задыхаясь, Катон оторвался от Марции и убежал.

Он шел в таком смятении, что долго не мог разобраться, какая дверь на узкой улочке Палатина ведет в его дом. Пустой желудок сводило, обжигающий поцелуй не выходил из ума, Думать о чем-то другом он не мог.

Афенодор Кордилион и Статилл ждали в атрии, сгорая от любопытства. Им поскорей хотелось узнать, как все устроено в доме Филиппа, какие яства там подают и о чем говорят.

— Уйдите! — крикнул Катон, пробегая в свой кабинет. Он ходил по скудно обставленной комнатке до утра, так и не прикоснувшись к вину. Он не хотел ни к кому испытывать тяги. Он не хотел любви. Любовь — это ловушка, пытка, ужасная катастрофа, бесконечно длящийся крах. Эмилию Лепиду он любил годы — и что получилось? Она предпочла ему Метелла Сципиона, гладкого и раскормленного индюка. Но чувство к Эмилии Лепиде было ничем в сравнении с его чувством к брату. О Цепион, ты умер один, так меня и не дождавшись! Один, без дружеского участия, без поддержки, без крепкой руки, сжимающей твою руку. Страдания от потери Цепиона, страшная духовная мука, слезы, вечное одиночество… даже теперь, спустя одиннадцать лет. Всепоглощающая любовь — это предательство по отношению к интеллекту, самоконтролю, стойкости, бескорыстию. Любовь — это горе, какого ему сейчас просто не вынести. Ведь ему уже тридцать семь, а не двадцать семь и не двадцать.

И все же, как только солнце поднялось достаточно высоко, Катон надел самую свежую тогу и возвратился в дом Луция Марция Филиппа, чтобы просить руки его дочери. Надеясь в душе, что Филипп скажет «нет».

Филипп сказал «да».

— Этим я убиваю двух зайцев, — без всякого стыда проговорил он, весело встряхивая руку Катона. — Я муж племянницы Цезаря и опекун его внучатого племянника, а теперь тесть Катона. Ну и дела! Это просто великолепно!

Свадьба была тоже великолепная, но радость события терзала Катона. Он ее не заслуживал и чувствовал, что поступает неправильно. Нехорошо погружаться в личное с головой. В первую брачную ночь он понял, что дочь Филиппа — девственница. Это его удивило и заставило призадуматься. Откуда тогда в ней эта сила и страсть, эта опытность? Ничего не зная о женщинах, он не имел понятия, сколько всего давали девушкам разговоры подруг, эротические фрески, статуи, звуки, доносящиеся из-за закрытых дверей, и россказни старших братьев. Он был бессилен против ее ухищрений, сила его чувства к ней совершенно подавляла его. Марцией его одарила Венера, но сам он имел закалку железных когтей Дита, бога подземного царства.

И когда через два года после свадьбы к нему пришел дряхлый старик Гортензий с просьбой позволить ему жениться на дочке Катона или на одной из его племянниц, его не оскорбило и очередное предложение старца — отобрать у него ту, что доводила его до безумия. Это был единственный выход из положения. Он отдаст Марцию Квинту Гортензию, отвратительному старому сластолюбцу, который, вскарабкавшись на нее, будет пускать газы и слюни, натужно пытаясь достигнуть оргазма. Он будет совать ей в рот свой вялый пенис в надежде, что тот хоть на время окрепнет, но отсутствие зубов, волос и общая дряхлость вызовет у нее лишь отвращение. Его дорогая Марция, он даже подумать не мог, что кто-то ее обидит или сделает несчастной. Как он мог приговорить ее к такой судьбе? Но он должен это сделать, иначе он сойдет с ума.

И он сделал это. Действительно сделал. Сплетни, пошедшие по городу, были лишь наполовину верны. Катон не взял от Гортензия ни сестерция, хотя, конечно, Филипп получил миллионы.

— Я развожусь с тобой, — сказал он ей своим громовым медным голосом, — и отдаю тебя замуж за Квинта Гортензия. Я хочу, чтобы ты была ему хорошей женой. Твой отец дал согласие.

Марция осталась стоять, как стояла, но широко расставленные глаза заблестели. Потом она протянула руку и прикоснулась к его щеке. Очень нежно, с бесконечной любовью.

— Я понимаю, Марк, — сказала она. — Я действительно понимаю. Я люблю тебя. И буду любить даже после смерти.

— Я не хочу этого! — взревел он, сжав кулаки. — Я хочу покоя, хочу быть самим собой и не хочу, чтобы кто-то любил меня после смерти! Ступай к Гортензию и обучись ненавидеть меня!

Но она только улыбнулась.

Это было почти четыре года назад, однако боль не покидала его. Никогда, ни на йоту. Он скучал по ней, он представлял, что с ней выделывает Гортензий. И все еще слышал ее обещание любить его и после смерти. Это одно уже говорило о том, насколько хорошо она его знала. До такой степени, что согласилась на унижение, какого совсем не заслуживала. Попросту не могла заслужить. Но он доказал себе, что может жить без нее. Без наслаждений, без счастья.

Почему же он думает о ней в этот пронизанный горечью день, хотя надо бы думать о Курионе и о Цезаре? Почему он так жаждет, чтобы она оказалась рядом, чтобы он мог уткнуться лицом ей в грудь и любить ее всю эту ночь, которая и так будет бессонной? Почему он избегает Афенодора Кордилиона и Статилла? Он налил себе вина и залпом выпил. Факт есть факт, без Марции он пил очень много, но алкоголь не действовал на него и боли не притуплял.

Кто-то постучал в дверь. Катон втянул голову в плечи и попытался проигнорировать стук. Пусть на него отреагирует Афенодор Кордилион, или Статилл, или кто-то из слуг. Но слуги, похоже, уже улеглись, а оба философа, очевидно, дулись на кормильца, пробежавшего мимо них в кабинет. Катон поставил чашу на стол, поднялся и побрел к двери.

— А, Брут, — сказал он хмуро. — Полагаю, ты хочешь войти?

— Иначе, дядюшка, зачем бы мне быть здесь?

— А мне бы хотелось, чтобы ты был в другом месте, племянник.

— Наверное, очень приятно иметь репутацию грубияна, — сказал Брут, входя в кабинет. — Я много бы дал, чтобы перенять у тебя это качество.

Катон кисло улыбнулся.

— Ты не сумеешь, с твоей-то мамашей. Она оторвет тебе яйца.