Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

горле у меня пересохло. Я спросил вина, выпил залпом чуть не бутылку какой-то бурды и завалился спать.

На другой день, помню как теперь, день был ясный, жаркий. Французы лениво перестреливались с нами. Я проснулся поздно и выглянул из своей конурки на свет Божий. Все наши бастионные над чем-то возились, громко говорили и хохотали.

– На стол-то подсыпь, на стол! – говорил Сафонский, и Туторин чего-то подсыпал на стол, чего, я не мог разобрать.

Я был весь как разбитый, еле двигался и еле смотрел. Все блестело на солнце, и целые стаи мух носились, перелетали с места на место.

Они насели на стол, покрыли его точно черной скатертью.

– Пали! – закричал Сафонский, и Туторин быстро поднес зажженную спичку к столу. В одно мгновение вся столешница вспыхнула, и густой клуб беловатого дыма медленно поднялся над столом и исчез в воздухе.

– Важно! Ха! ха! ха!.. Вот так камуфлет!

Весь стол быль покрыт мертвыми мухами. Множество их повалилось вокруг стола. Некоторые были еще живы, прыгали, жужжали, другие бойко бежали прочь от стола. Матросики давили их, тяжело пристукивая сапогами и приговаривали:

– Погоди! Куда спешишь? Поспееш! Хранцузска надоедалка!

В это время откуда ни возмись шальная граната прилетела прямо на стол и почти в то же мгновенье с сухим треском разорвалась, разбрасывая во все стороны осколки.

Все отскочили и попадали на землю, точно мухи. Одному матросу осколок прилетел в грудь и убил наповал. Двух тяжело ранило, а Сафонскому два пальца словно отрезало.

Этот удар вдруг вызвал в моей памяти сцену вчерашней ночи. Шальной выстрел, убитый князь, и она, ее дикий хохот так ясно зазвучал в ушах и слился со стонами раненых.

Кровь прилила к сердцу. Точно тяжелый кошмар надавил его.

«Где же она?! – схватил я себя за голову. – Погибла, убита? Попала в плен?..»

Я не знаю, что я терял в ней, но я чувствовал, что потеря эта тяжела. Точно долгая, глубокая страсть разом оборвалась в сердце, и оно опустело.

И как странно: я мог это все забыть и проснуться без воспоминаний о ней.

XXXIX

Когда суматоха прошла, раненых и убитого убрали и все на бастионе пришло в прежний порядок, то снова все обратились ко мне с расспросами: что со мной было и как я провел ночь?

Я рассказал.

– Это вы, значит, отбивали вчерашний ложемент, что вчера выкопали перед носом у француза. Сегодня он уже опять у него.

– Но где же она? – вскричал я. – Неужели погибла!..

– Нашли о ком плакаться, – проговорил Фарашников. – Коли убита, так и слава богу. Немало здесь начудила и немало сгубила.

– Я не могу понять: зачем она над убитым ею итальянцем проговорила: «Mio саго?!»

– Да это она над каждым убитым говорит. Когда убили у нее жениха, у нее на глазах – она также обняла его и проговорила: Mio саго!..

– Да разве он был итальянец?

– Н-н-нет, русский, да ведь и она русская.

Мне было досадно и тяжело это бесчеловечие, это равнодушие к несчастной, к сумасшедшей. Для меня, по крайней мере, она несчастная… И какими, думал я, кровавыми слезами плакало ее сердце, когда перед ней, в ее глазах, безжалостная пуля поразила то сердце… «Mio саго!» Mio amore!

Помню, я ходил взад и вперед по бастиону, не обращая никакого внимания на крики вестового на бруствере, который сонно, однообразно выкрикивал: пушка! Маркелла!

Все наши засели под блиндаж, по маленькой. Солнце палило невыносимо. Мухи опять носились роями. В сухом воздухе, казалось, стоял тонкий запах порохового дыма. Вдруг за бастионом, у входа, послышались громкие голоса, и под горку к нам на бастион спустились граф Тоцкий, Гигинов и Гутовский.

– А! Гости дорогие! Каким ветром занесло? Не взыщите, у нас тесненько. Крачка! Дай стул!

И тотчас же несколько матросиков подкатили ядра, приладили на них кружки и доски, и стулья были готовы.

– А мы пришли проведать. Что у вас была вчера за возня?

И все наперерыв начали рассказывать, какая вчера была возня.

– Послушайте, господа! – заговорил Тоцкий. – Так нельзя, ей-богу же нельзя! Это какая-то игра в жмурки, втемную… Идут сюда, идут туда, сами не знают куда. Сколько у них, мы не знаем… Сколько у нас, тоже не знаем… Да вот позвольте, чего же лучше. Вчера вот нам порассказали про Федюхины горы. Знаете ли, отчего Кирьяков слетел?..

– Отчего?

– Он перед самой диспозицией клялся и божился, что всех ведут на убой. Выложив им как дважды два четыре весь план нашего побития. Наконец видит, что ничего не берет, заплакал, пришел в исступление и начал сам разгонять передовых застрельщиков… Не вынесло, значит, сердце русское… Ну и слетел. Сакен не любит шутить. Вылетел с треском. И вот!.. Смотрите. Не прошло и двух месяцев, а «он» уже нам не дает сделать нового ложемента… Огонь все ближе, ближе…

– А русских кровь течет. Враг ближе к укреплениям… Россия! Где же ты?! Проснись, мой край родной! Изъеденный ворами, подавленный рабством…

– Шишш-ш! – зашикал штабс-капитан. – Не увлекайтесь, батенька! Не увлекайтесь! А не то прямо с бастиона улетите куда-нибудь в спокойное место.

XL

Они рассуждали и спорили долго и горячо, но я слушал их рассеянно. Меня мучил один и тот же тяжелый вопрос: что с ней, с этой чудной, несчастной, которую так сильно пришибла судьба? И что такое она сама, эта злая человеческая судьба?!

Помню, граф Тоцкий, кусая и дергая свои маленькие усики, с нервно-желчным увлечением разбирал все промахи Севастопольской кампании. Гигинов и Гутовский поддакивали ему. Другие оспаривали или тоже соглашались.