Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

Граф С—и был человек совсем иного характера, но тоже замечательный в своем роде — Адонис[181] нашего маленького общества. Он обладал прекрасной фигурой, какую только может иметь мужчина, но в облике его присутствовала некая женственная мягкость, производившая впечатление, что граф наделен душою ангела. Ах! Он был столь хорош, столь небесно нежен — порой казалось, к нему можно взывать с молитвой. Ярчайшее воображение, кроткий настрой души и память, созданная будто лишь для прекрасных и добродетельных сцен, были проникнуты кроткой, трогательной печалью и мечтательностью и производили обворожительное впечатление.

В своей жизни он любил лишь однажды, и любил без взаимности. Сердца всех женщин были для него открыты, девицы боготворили его, и лишь одна была к нему жестока и сделала его, с его необычайным стремлением к счастью, несчастным на всю жизнь. Но он не отдалился через это от своих братьев, не стал к ним равнодушным, но находился все время посреди них, относясь к ним с живейшей теплотой и деятельнейшим участием.

Ах! То был истинный мужчина для сего несчастливого времени. Его прекрасно сложенное тело было создано для чувственности; сердце его, открытое всем переживаниям и вечно ими теснимое, — полно печали. Все носили его на руках и молились на него. Его кротость, его чистая, улыбающаяся невинность, его искренняя доброта и скромность прокрадывались в каждое сердце, все чувствовали себя растроганными и полными любви к нему, едва с ним познакомившись. Он страстно любил разного рода искусства и владел многими из них в совершенстве. Даже за Аполлоном не могли бы Грации так прилежно следовать по пятам[182].

Дон Паблос Ф*, милый, нежный юноша, но не без некоторой легковесности, постоянно пребывал в веселом, безоблачном настроении, был любезен и всем доволен. Он имел большую склонность к остроумию и, блистая им, был всегда восхитителен. И хотя он несколько разнился от нас четверых, мы все же ценили его, потому что наши совместные вечерние трапезы были неизменно скучны, если он отсутствовал. Мы отдыхали в его обществе. Предаваясь мирному веселью, которое он всегда привносил в наши развлечения, мы получали некоторые новые представления и испытывали маленькие радости. Он в совершенстве владел искусством беседы, никогда не перебивал, давая всякому высказаться, как бы долго это ни длилось, и, если собеседник на миг замолкал, никогда не спешил воспользоваться паузой, чтобы вставить свое слово. Тонкое и всегда искусное замечание, тщательно обдуманное, но оброненное как бы ненароком, краткий забавный анекдот, который являлся совершенно неожиданно, милая наивность, блистательные шутки дополняли картину, — мы расходились после трапезы, очарованные беседою с ним, хотя из всех нас он был наименее говорлив.

Удовольствие наше возрастало также и оттого, что он приводил с собой подругу, которую содержал, — это было создание, полностью ему подобное, забавная, маленькая, милая брюнетка, проворная и веселая, как он. Никогда еще двое любовников не понимали друг друга так хорошо. Казалось, они обладают одной душой. Если он бывал серьезен, что случалось с ним крайне редко, тогда она из-за этой странности принималась плакать; она смеялась, когда он хотел, и он веселился, когда этого хотела она; по временам случалось, что они подсмеивались друг над другом. В прочих случаях они были заодно против той долговязой дамы, которую оба пылко ненавидели. Можно себе представить, к каким странным явлениям приводили наши посиделки. Но невозможно дать исчерпывающее описание маленьких прелестных вакханалий, для которых мы часто сходились вечерами; каждый из нас столь утомлялся за день, что являлся к ужину с намерением отдохнуть и насладиться сполна. Б*** и дон Паблос, раздраженные обыденной сутолокой, собирали за день немало коротких анекдотов и скандальных историй; они рассказывали их, и общество давало себе труд оценить, насколько искусно повествование. Всякий был побуждаем рассказать что-либо в этом роде о своих приключениях. Дон Бернардо заострял беседу благодаря своему познанию людей, причем высказывания его были всегда высокоморальны, хотя и не выглядели таковыми, и тут же присоединялся граф С—и со своей доброжелательностью и обворожительной любовью к людям, которая смягчала резкость шуток и придирчивость обращала в благосклонность.

Между прочим, сделалось ясно, что обе метрессы не ладят друг с другом; маленькая не упускала ни одной возможности позабавиться и поострить, парируя выпады большой, и постоянно оказывала ей шутливое сопротивление. Мы все принимали обычно в этом участие и забавлялись так долго, пока стол не бывал опустошен и Б*** одним повелительным словом не призывал к спокойствию. Тогда мы собирались вокруг камина, и вечера завершались полным блаженством, которое можно испытать лишь пребывающим в неизменном согласии друзьям, находящимся в здоровом расположении духа и склонным к невинным шуткам. Все, что носило отпечаток своеобразия, могло здесь проявляться без затруднения и со всяческой свободой; все резкое смягчалось, и нежное в соприкосновении с напористостью обретало недостающую ему крепость.

Так проходили вечера, но необходимо упомянуть и о днях. Если первые помогали мне прояснить ход обстоятельств, то последние, собственно, придавали им направление. Мои сношения с Обществом были полностью прерваны, формально меня не исключили, но я обрубил эти связи собственной рукой; я оспорил право Братьев на меня, они сами заботились о воссоединении, и им было лучше знать, чего, собственно, они от меня хотят. Сверх того, принеся им обет, я не клялся ни устно, ни письменно никогда не покидать их ряды и пребывать с ними до последнего вздоха. Я следовал побуждению своего сердца, и ничто не могло помешать мне отпасть от них и обратиться к самому себе.

Б*** был первым, кто с настойчивостью приступил ко мне с расспросами. Он пришел ко мне вечером достаточно поздно, чтобы застать меня одного. Вел он себя необычно: против обыкновения, прерывал то и дело разговор и затем милостиво продолжал его снова; при этом он неоднократно то соскакивал с дивана, то усаживался вновь, взглядывая на меня пристально. Наконец проговорил он с глубоким вздохом:

— Послушай, Карлос, я не могу больше выносить твоего проклятого молчания. Ты что-то скрываешь, и это мучает меня. Что значат все эти твои недомолвки и ненароком оброненные намеки? Довольно! Я места себе не нахожу от беспокойства.

Мне показалось забавным его нетерпение, но я счел необходимым рассказать ему в основных чертах мою историю. Слушая, он часто улыбался, даже при воспоминаниях, которые вызывали у меня слезы, и наконец с громким смехом заявил:

— К черту! Ты превосходно умеешь сочинять. Какая милая сказка! Но поверить в нее ты меня не заставишь.

Он взял мою руку и испытующе