Великий раскол - Михаил Филиппов

Они явно хотели выиграть время, чтобы собрать великую силу.

Они отправились во дворец. Тут Никон обязан был велеть ударить в колокола, и приходила ему эта мысль. Но на обыкновенно решительного… тут напала нерешительность, и дело его погибло.

Бояре возвратились с царским ответом, но вместе с ними явился и стрелецкий голова Артамон Сергеевич Матвеев со стрельцами и занял все церковные выходы.

— Великий государь приказал нам объявить тебе прежнее, чтобы ты шел назад в Воскресенский монастырь, и письмо взял.

— Если великому государю приезд мой не надобен, — отвечал Никон, — то я в монастырь поеду назад, но не выйду из церкви до тех пор, пока на письмо мое ответа не будет…

Нам же кажется, что ему совсем не нужно было уходить из церкви до обедни, — тогда, по крайней мере, друзья его успели бы сплотиться и защитить его у царя, который в это время был окружен одними лишь его врагами.

Привезли письмо к царю, и дьяк Алмаз стал его громко читать:

— «Слыша молву великую о патриаршем столе, одни так, другие иначе говорят; каждый что хочет, то и говорит…»

Здесь Никон намекает на то, что одни раскольники говорили, что удалили его за еретичные книги и реформы, другие, что, каясь в еретических заблуждениях, он добровольно подвижничает в ските. Слушатели же истолковали эти слова как угрозу: что вот-де в церкви и в народе будет через меня смута.

— Говорили мы великому государю, что думал он произвести смуту своим удалением; вот он и сам сознается, — сказал Стрешнев.

— Читай, Алмаз, дальше, — молвил государь, соглашаясь с мнением Стрешнева.

Алмаз продолжал чтение:

«Слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает; молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения…»

— Еще бы, — воскликнул Паисий, — извещение грешнику от самого Господа… Да с ума спятил…

— Читай… любопытно, — улыбнулся царь.

— «С 31 декабря, — продолжал Алмаз, — уязвился я любовью Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слезы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до 17 дней., не ел, не пил, не спал, — лежал на ребрах, утомившись, сидел с час в сутки…»

— Ханжа… Пустосвят… Наглый лжец, — раздались голоса, а между тем это была святая правда, и поныне показывают на крыше скита ту келийку, в которой усмирял свою могучую натуру Никон, и те тяжелые вериги, которые он носил; там же из рода в род переходит предание о действительной подвижнической жизни Никона.

Но слова правды еще пуще озлобили его врагов.

— Читай дальше. Алмаз; чем дальше, тем любопытнее, — произнес государь. — Только не прерывайте до конца.

«Однажды, — продолжал Алмаз, — севши, сведен я был в малый сон, и вижу: стою в Успенском соборе, свет сияет большой, но из живых людей нет никого: стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополичьи и патриаршие. И вот один святолепный муж обходит всех других с хартиею и киноварницею в руках, и все подписываются. Я спросил у него, что они такое подписывают? Тот отвечал: «О твоем пришествии на святой престол». Я спросил опять: «А ты подписал ли?» Он отвечал: «Подписал» — и показал мне свою подпись: «Смиренный Иона Божиею милостью митрополит». Я пошел на свое место и вижу: на нем стоят святители! Я испугался, но Иона сказал мне: «Не ужасайся, брате, такова воля Божья: взыди на престол свой и паси словесные Христовы овцы». Ей-ей, так мне Господь свидетель о сем…»

— Да, вещий сон, — перекрестился набожно государь.

— Не верь! Лжет… клятвопреступник… Аще имя Божье произносит… Измышление… и в прошлый приезд видел видение — раздались голоса и бояр, и святителей, и сбили царя с его религиозной почвы.

Алмаз продолжал читать, чтобы царь не одумался:

«Обретаюсь днесь в соборной церкви св. Богородицы, исповедал вашему царскому величеству, понеже отхождения своего вину исполнил. Что задумал, то и сотворил, и теперь пришел видеть пресветлое лицо ваше и поклониться пресвятой славе царствия вашего, взявши причину от св. Евангелия, где написано: «Вы, рече, взыдите в праздник сей, яко время мое не исполнися; егда же взыдоша братия его в праздник, тогда и сам взыде не яве, но яко тай». И паки ино писание; рече Павел к Варнаве: «Возвращьшеся посетих братию нашу во всех градех, в них же возвестихом слово Божие, яко суть». Такожде и мы пришли: како суть у вас государей и у всех сущих в царствующем граде Москве и во всех градах? Пришли мы в кротости и смирении. Хощещи самого Христа принять…»

— Вот куда метнул… Вот предерзость… Себя с Христом сравнивает! — вознегодовали присутствующие.

Алмаз продолжал читать:

«Мы твоему благородию покажем, како Господу свидетельствующу: приемляй вас меня приемлет и слушайся вас, меня слушает. Во имя Господне приими нас и дому отверзи двери, да мзда твоя по всему не отменит. Эго написал я твоему царскому величеству не от себя что-либо, мы не корчемствуем слово Божье, но от чистоты, яко от Бога, пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестью сице глаголем, не яко человекам угождающе, но Богу, искушающему сердца наши. Аминь».

Как кончил Алмаз, поднялась точно буря:

— Весь собор и святителей назвал он корчемниками слова Божия…

— Всех советников назвал льстецами и нечистью… а сам-де точно апостол святой…

— Святоша!

— Наглец!

— Да ему казни мало!..

Царь недоумевал, что делать. Тут митрополит Павел, видя всеобщее негодование, предложил царю, что он поедет и уладит дело, тем более что Матвеев ему шепнул, что с ним пойдет много стрельцов.

Царь согласился на предложение Павла, и тот с боярами и со стрельцами двинулся к собору.

Войдя в церковь, Павел объявил Никону:

— Письмо твое великому государю донесено. Он, власти и бояре письмо твое выслушали; а ты, патриарх, из соборной церкви ступай в Воскресенский монастырь по-прежнему.

Никон ничего не ответил, приложился лишь к образам, взял посох митрополита Петра и пошел к дверям.

— Оставь посох, — крикнули ему бояре.

— Отнимите силою, — отвечал Никон и вышел из церкви.

Ночь была темная, небо звездно. На востоке сияла большая комета и огромный хвост ее висел над Москвою по направлению к западу. Посреди хвоста виднелась темная полоса[62].

Никон поглядел с минуту на это чудное явление и прежде, нежели сесть в сани, стал отрясать ноги, произнося внятно и грозно:

— Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипавший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на нее.

— Мы этот прах подметем, — воскликнул Артамон Сергеевич Матвеев[63].

— Да разметет Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи, — пророчески произнес Никон, указывая на величественный хвост кометы…

Сани помчались.

Дмитрий Долгорукий и Матвеев провожали его до земляного города; въехав сюда, они остановились, чтобы проститься с патриархом.

— Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить.

— Бог его простит, если не от него смута, — отвечал Никон.

— Какая смута? — произнес Долгорукий.

— Ведь я по вести приезжал, — возразил Никон.

Лошади тронулись, и Никон уехал.

— Он по вести приезжал, — удивились бояре, — нужно царю оповестить.

Между тем слова, произнесенные о комете, сильно взволновали всех, в особенности Матвеева; они были пророческими в отношении его и стрельцов.

Матвеев впоследствии погиб в первый стрелецкий бунт, а стрельцы уничтожены Петром.

XXIV

Козлище отпущения[64]

С нетерпением царь ожидал возвращения Долгорукова и Матвеева, чтобы узнать подробности отъезда Никона, — тем более, что ему передали прежде возвратившиеся к нему из Собора Стрешнев, Алмаз и митрополит Павел о пророчестве патриарха по случаю кометы. Религиозный Алексей Михайлович хотел знать, дал ли ему благословение Никон и возвратил ли он посох митрополита Петра.

Князь Долгоруков сообщил ему последние слова Никона, т. е., что он приехал по извещению и, что если не от царя смута, то Бог его простит, и что посох он взял с собою.

Исчезновение из Успенского собора посоха митрополита Петра, на который народ глядел как на святыню, не осталось бы в секрете, и царю вообразилось, как только Москва проснется, то это сделается тотчас известным и поведет Бог знает к чему.

Митрополит Павел, архимандрит чудовский, его приверженец Иоаким, Стрешнев и Алмаз взялись догонять Никона и отнять у него посох.

— Только без насилия, — присовокупил государь.

Им тотчас дали царских лошадей, конвой рейтаров и они помчались к «Новому Иерусалиму».