Форсайты - Зулейка Доусон

– М-м… – уклончиво протянул Джайлс. – Что-то похожее.

– Джайлс, ты пытаешься мне сказать, что профессор Бойд пишет то, что называется «современной литературой»?

Джайлс кивнул.

– Писал. Последние года два… В Париже.

– И «Мессенджер» собирается это печатать?

– Э-э… нет. Босс договорился с ним, что все будет благопристойно – что-то вроде нравственной цензуры. У него чутье на гениев, и он умеет неплохо на них зарабатывать, если держать их в узде. Из-за этого сейчас и разгорелся весь сыр-бор… – Джайлс перевел дух и продолжал рассказывать. – Пока ели ветчину с горчицей, все шло как по маслу, Бигби проявил блестящий талант дипломата, но вдруг наш друг Бойд ни с того ни с сего взвивается и заявляет, что он художник и диктовать, как он должен творить, никому не позволит, а потому никакого договора не подпишет. И спрашивает – нет, ты только представь! – какая у меня ученая степень, я ему сказал, и он тут же обрушил на меня цитату из Эсхила!

– Из какой трагедии? – спросила Кэт, но Джайлс оказался не в состоянии почувствовать комизм ситуации.

– По-моему, из «Прометея прикованного». Сначала спросил, неужели я и вправду хочу заковать его в цепи и заставить писать; когда же ответил, что это не столько мое желание, сколько приказ начальства, он улыбнулся своей безумной улыбкой, произнес: «Пренебречь повелением Зевса – тяжкое преступление!» – и вылетел вон. Клинический психопат.

Кэт не удалось скрыть усмешки. Ее всегда привлекал апломб, особенно интеллектуальный, а у бедняги Джайлса был сейчас такой потерянный вид.

– Вот, значит, как. Серьезный прогресс после чтений лекций о Мильтоне. Est-il, peut-tre, le Byron de nos jours? [87]

– Скорее уж Дон Жуан. Ходят слухи, что и репутация у него соответствующая – avec les femmes [88] .

– Он нам с Астрид читал курс поэзии семнадцатого века – вернее, должен был читать…

– Да, верно. Знаешь, Монти, никто и подумать не мог, что у него хватит наглости снова появиться здесь после того скандала в Оксфорде.

– Что за скандал? Кажется, он пробыл там меньше недели, ему пришлось уйти, потому что он заболел…

Джайлс усмехнулся и снисходительно взглянул на нее. Кэт выражать обиду не стала, главное – добиться, чтобы такое случалось как можно реже, в этом она полагала часть своих обязанностей в роли помощника редактора.

– Это была официальная версия, и ты ей поверила! Ничего он не заболел, во всяком случае, обычной болезнью это назвать нельзя. Этот тип решил свести счеты с жизнью – крепкий коктейль из виски и снотворного, как рассказывали. Служитель нашел его, и ему промыли желудок в библиотеке Рэдклифа. Когда он очнулся, его тут же и прогнали.

Теперь уже Кэт слушала серьезно. Она с удивительной ясностью вспомнила ту свою единственную встречу с профессором. Он показался ей тогда погруженным в себя, озабоченным, задумчивым, но не более того. «Что довело его до крайней степени отчаяния, да еще так быстро?» – подумала она. Потом из ниоткуда выплыли мильтоновские строки – он читал ей кусок его элегии «Люсидас»:

Но в миг, когда нам цель уже видна,

Слепая фурия рукой узлистой

Нить краткой жизни обрывает… [89]

– и последние сказанные им слова.

– Весь ужас в том, Монти, – заключил Джайлс проникновенным тоном, который гораздо раньше заставил бы ее насторожиться, не углубись она на минуту в воспоминания, – весь ужас в том, что если этот тип не подпишет договор до завтрашнего дня, когда явится босс, мне конец. И я подумал… ars mulieris [90]  и так далее… а ты с ним знакома…

Из здания на другом конце Трафальгарской площади, что стояло против издательства, где трудилась Кэт, вышел, окончив свой трудовой день, ее отец сэр Майкл Монт. После выборов 1945 года, когда он стал независимым кандидатом, хотя за все это время ему удалось сократить число голосующих за него всего на несколько сотен, ему пришлось покинуть свой кабинет в Вестминстере, и теперь он работал неподалеку от Уайтхолла. Баронет не сетовал. «За независимость надо платить», – любил повторять он, и сейчас его вполне устраивало, что он находится вдали от кипения страстей большой политики. «Мое поле деятельности – периферия», – думал он с ироническим смирением, если не с горечью. Быстро приближающийся к шестидесяти Майкл стал среди политических деятелей окончательно rara avis [91] , как однажды назвал его Юстэйс Дорнфорд, друг и муж одной из кузин Флер, то есть он не считал, что член парламента «может и невинность соблюсти, и капитал приобрести».

В конце войны у Майкла появилось сильное желание выйти из игры. Но потом он понял, что от этого жеста никому не будет «ни жарко, ни холодно» – это выражение он перенял у гостившего у них в то время американца, – и решил своих избирателей не бросать, но из партии выйти. Переход под другое знамя не прошел без комментариев, особенно в кругу родных и близких. Юстэйс сказал, что это безумие так рисковать доверием своих избирателей, однако пожелал Майклу успеха. Его мать, увы, утратившая с годами свойственную ей дипломатичность, заметила, что если его изберут, потому что уже столько раз подряд избирали, придется ему начать носить брюки с намертво заглаженной стрелкой.

Жена всего лишь спросила: «Независимый от чего?» В парламенте как недоумевали, так и остались недоумевать. Сейчас, после еще двух выборов, когда ненадолго взошедшее на западе солнце социализма закатилось, скорее над Иерихоном, а не над Новым Иерусалимом, а старик Черчилль снова водворился на Даунинг-стрит, 10, Майкл наконец-то нашел ответ. Он независим от всей этой публики, он не с ней, не в ее рядах, и даже не рядом, ее поддержка ему не нужна, отныне и навсегда он совершенно свободен от «старой гвардии». Аминь.

Положившись на слух, который уловит шум приближающихся автомобилей скорее, чем их увидят глаза, он ступил на мостовую, надеясь благополучно перейти дорогу. «Вот трус!» – подумал он про себя, однако дошел только до островка в середине улицы, где стоит Кенотаф [92] . Услышав рев двух приближающихся автобусов, Майкл остановился и стал ждать, пока смутные силуэты проплывут мимо. Сняв шляпу, отчего сразу стало холодно, Майкл принялся рассматривать обелиск, вернее, ту его часть, что была видна, и горы венков на ступеньках, возложенных еще в поминальное воскресенье. В зыбком тумане темно-красные маки словно слегка трепетали, и казалось, что постамент мемориала медленно заливает волна крови.

ПАВШИМ СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ, —

прочитал он и с горечью опустил глаза туда, где были выбиты даты теперь уже двух войн. Закинул голову и посмотрел вверх, насколько мог различить глаз. Казалось, обелиск уходит бесконечно ввысь. А почему бы ему и в самом деле не уходить? Его можно построить высотой в тысячу миль, и все равно никогда не дождаться конца войн. Больше сорока миллионов погибло во время этой войны, около десяти миллионов в прошлой, скольким еще предстоит погибнуть, если так и дальше все пойдет?

Мелькнула приятная эгоистическая мысль – по крайней мере его сын не погиб в этой бойне, ему, в отличие от множества бедняг, судьба позволила остаться в живых и даже утвердиться в этой жизни за границей. Эту мысль, как ее продолжение, сменила другая, менее эгоистичная и уж вовсе не приятная: сын вернулся в Англию, чтобы не дать своей жене развода! Процесс обещает быть вполне скандальным, у обеих сторон большой запас снарядов и зажигательной смеси. Для инстинкта самосохранения это будет серьезное испытание, размышлял Майкл, как удачно, что во время лондонского блица у него была своя рука в верхах!

Вдруг Майкл почувствовал, что он на островке не один. Какой-то высокий мужчина возник из тумана и остановился в нескольких футах от него. Баронет слегка повернул в его сторону голову – так смотрят в церкви на человека, севшего на твою скамью. Мужчина глядел на обелиск и, казалось, был поглощен собственными мыслями. Майкл деликатно перевел взгляд на памятник. Но через минуту снова обернулся. Что-то в облике этого мужчины неприятно удивило Майкла – что-то, кроме необычно высокого роста. Вот в чем дело, этот тип не потрудился снять шляпу.

– Позвольте напомнить вам, сэр… по-моему, вы забыли…

Незнакомец резко повернул к Майклу голову в широкополой шляпе. В его глазах было такое предельное недоумение, что Майкл тут же подумал – он не понимает английского.

– …снять шляпу? – договорил Майкл и легким движением указал на свою.

Лицо с короткой бородкой медленно озарилось пониманием, мужчина виновато улыбнулся. И смахнул с головы шляпу длиннющей рукой.

Майкл одобрительно кивнул. Они постояли немного молча, потом мужчина неожиданно произнес:

– Зачем нам насморк и кашель, довольно душевной простуды…

Баронет не успел должным образом выразить своего изумления, как мужчина водрузил шляпу на голову и зашагал прочь; туман тут же заполнил место, где он стоял.

Глава 2 Договоры

На седьмом небе от радости, что Кэт согласилась провести операцию по спасению его карьеры, Джайлс нечаянно сунул в руку своей помощнице вместо одного фунта пятифунтовую банкноту, чтобы она доехала до дома великого писателя на такси, а дом его находился на одном из бульваров в некогда фешенебельной части Южного Кенсингтона. Благодарность Джайлса была поистине безмерна: он даже сказал, чтобы она не возвращала ему сдачу, хотя имел в виду фунт, а не пять.