Последние дни Российской империи. Том 2 - Петр Краснов

— Гм, гм, — сказал Кноп. — Воевать всё-таки придётся.

— А нельзя пошабашить? — спросил Гайдук. — Ежели революция и все такое.

— Нельзя. Они требуют. И деньги на революцию давали с тем, чтобы никакого мира. Так и пропаганду надо вести — революция, мол, долой Царя, устройство демократического образа правления и — сейчас продолжение войны — в полном согласии с союзниками.

— Трудно это будет, — сказал Осетров.

— Как рабочие? — спросил Гайдук.

— Там все готово. Наши на местах и каждую минуту готовы стать к власти.

— Помните, товарищ, наши требования — сейчас же демократизация армии, комитеты, выборное начало при назначении на командные должности, отмена дисциплинарной власти, отмена отдания чести…

— Понимаю, понимаю, — торопливо сказал Кноп. Droit du soldat[57]. Декларация прав солдата. На это идут. Согласны. П. немного артачится, а Г. идёт. Он теперь под подозрением. В Кисловодск удрал. Но вы уверены, что у вас изберут кого надо?

— Боимся, чтобы не Саблина, — сказал Шлоссберг.

— Как так? Ведь вот товарищ Осетров говорит, что его ругают, — сказал Кноп.

— А вот, подите, товарищ, поймите психологию солдата. Он-де кормить стал хорошо, полушубки достал, сапоги — и уже многие за него и про занятия молчат.

— Спровоцировать придётся, — сказал Кноп. — Задержать транспорты с продовольствием. Пищу испортить.

— Не учите. Сами понимаем, — сказал Гайдук.

XVI

После чая стало шумнее.

   — Я всё-таки, товарищ Борис, не понимаю ни кубизма, ни декадентства этого самого, — говорил Осетров. — Ну к чему оно? Какое отношение до революции.

А мозги набекрень свернуть. Эх, товарищ, мы так старательно захаяли все старое, что надо дать все новое с иголочки, чтобы ничем этого старого не напоминало. Если бы можно, надо было бы новый язык изобрести вместо русского. Посмотрит наш дикарь на эти пёстрые кубы, цилиндры, конусы, вонзающиеся куда-то, на эту яркую жёлтую краску, из которой торчит глаз, вылупит глаза и смотрит, как баран на новые ворота. Это вот картина! Да что простой народ — я одного интеллигента нашёл, художественного критика, который тоже что-то находил, какого-то нового откровения в искусстве кубистов искал. Нет, товарищ, вся та белиберда, которую преподносят теперь поэты, она уже потому хороша, что никак не похожа на старое. Слова пошли новые... Я бы и буквы придумал другие. Новая Россия и все по-новому.

   — Боюсь не угожу вам своими стихами, — сказала Ниночка. — Они проникнуты старым настроением и старой музыкой слова.

   — Прочти их нам, Нина, — сказал Кноп.

   — Мы слушаем, — сказал Осетров, не сводя горячего страстного взгляда с Зои Николаевны.

Ниночка встала с кресла, отошла в угол комнаты и устремила мечтательные глаза вдаль.

   — Ну! — сказал Осетров.

   — Погодите. Я создаю настроение. Молчите, пожалуйста. Я поймаю минуту, когда начинать.

Все притихли. За две комнаты, в спальной, тихо, точно жалуясь кому-то, плакала маленькая Валя.

   — Ты точно нас на фотографию снять хочешь, — сказала Зоя Николаевна.

Ниночка болезненно сморщилась и погрозила ей пальцем.

   — Есть! — наконец сказала она. Звучным грудным контральто, растягивая слова, она начала:

Белоствольные берёзыУ заснувшего прудаТихо дремлют, видя грёзыПод напевы соловья.Белоствольные берёзыУ заснувшего пруда,Расскажите ваши грёзы...Ими полон был и я.

   — Браво! — воскликнул Шлоссберг.

   — А не украла, Ниночка? — сказал Кноп. — С тобою бывает.

   — Нет, — покрасневши сказала Ниночка. — Я немного взяла мотив, знаете, этого старого, детского:

   — 

Au clair de la luneMon ami RierrotDonne moi ta plumePour écrire un mot.

Я так люблю примитивы. Ты, Боря, ко мне всегда придираешься. Читай твой гимн товарищу Нине.

   — Извольте, — развязно сказал Кноп.

Я иду в пустыне жалкой,Воспевая красоту.Жизнь мне мнится приживалкойГлупой, хищной, чёрной галкой,Устремлённой в высоту.Я иду... Кругом теснины,Рвы, могилы, скалы, горки.Я пою красоты Нины,Синих глаз её глубины.Жизнь мне кажется не горькой.Я иду. А солнце вянет,Лес закатом окораля,В мыслях Нина, точно фея,Лиловея, голубеяВечно милая мне краля!

   — Это мне? Спасибо, Боря, — сказала Ниночка.

   — Прелестно, — задумчиво проговорила Зоя Николаевна.

   — Неправда ли, сколько настроения, — заговорил сам Кноп. — И как удалось мне это: «лес, закатом окораля» — это уже новое. Каждое новое слово мне кажется важным достижением будущего. Например, я придумал слово — «остулиться» — вместо сесть. Неправда ли хорошо. Я остулился — то есть сел на стул.

   — Ну... Я отабуретился.

   — Ловко.

   — Шлоссберг, прочти твой гимн свободе, от товарищей пулемётчиков, — проговорил Гайдук.

   — Это гимн будущего, — сказал Шлоссберг, выступая опять вместе с Дженни.

Лихая ночь.В окопе снег.Уйди ты прочь,Проклятый человек!Пулемёт.По всей России,Трещит пулемёт.В нём наша сила!Насилье сломила,Свободу он даст!Никогда не продаст.

Кого побьёт — тот не встанет!

Ах, слушать вас уши вянутНу что за чушьВы порете не стихами,А просто глупыми словамиБез склада и лада,Без рифмы!Так говорит буржуйВ нём сидит старый режим.Но их! мы!Мы можем,Всех сгложем,Возьмём силоюИ удачею.Плевать нам на все наукиПопадись нам в рукиХоть Толстой, хоть сам Пушкин,Мы слопаем их, как пампушки.Пулемёт! Пулемёт!Он стреляет и по лежачемуИ влёт!

   — Прекрасно! Прекрасно! — заговорил Кноп. — Извиняюсь, товарищ, но мне, кажется, вам придётся переменить одно место.

— Какое? — недовольно спросил Шлоссберг.

   — Вы говорите: сам Пушкин. Этим вы оказываете уважение Пушкину, а между тем вы знаете кто такое был Пушкин, и каково к нему отношение нашей партии. Чего стоят его стихи!

   — Да, это пожалуй, — сказал Шлоссберг. — Вы правы. Но общий ритм стихотворения, я нахожу, мне удался, товарищ Ниночка, не правда ли, в нём много настроения.

   — Да, хорошо, — задумчиво проговорила Ниночка.

XVII

Зое Николаевне порою казалось, что кругом неё сумасшедшие люди, что она попала в дом умалишённых. Они приходили часто. Они бесцеремонно приносили с собою вино, водку и закуски и часов около двенадцати шли в столовую, пили и шумели. Что могла она сделать? Она говорила Ниночке, что это ей не нравится, что её дом не кабак и ей неприятно, что они тратят деньги.

— Милка моя. Неужели ты не понимаешь, что это коммуна! В этом наша сила, в этом все счастье будущей жизни, в которой не должно быть никакого стеснения! Ты заметила, Осетров в тебя влюбился с первого взгляда. Тебе подвезло. Он красавчик и богатенький. У его отца, несмотря на войну, пятьдесят запряжек осталось. А у него такой характер, что если он вздумает закуролесить, так такого навертит, что просто ужас. Он тебе понравился?

— Да, он красивый, но у него страшные глаза.

— Ты говоришь это так холодно. Ты знаешь, как он в тебя влюблён. Когда он говорит о тебе, он прямо скрежещет зубами и выворачивает глаза. Ты должна быть его.

— Что ты говоришь, Ниночка!

— Ты должна отдаться ему. Подумай: видный партийный работник, вождь будущего движения и такой красавец. Тебе везёт.

— Нина, — строго сказала Зоя. — Я тебя очень попрошу, никогда не говори мне ничего такого. Понимаешь. Это нехорошо. Это гадко, Нина, — со слезами воскликнула она. — Это пошло! И устрой так, чтобы господин Осетров у меня больше не бывал.

Ниночка кое-как успокоила Зою. Как-то Зоя позавидовала сапожкам Ниночки. На другой день, в неурочное время после завтрака, к ней явился Осетров со свёртком. Она хотела отказать ему и не могла. Когда она вышла в гостиную, он развернул свёрток и вынул прелестные высокие сапожки.