Агент абвера. - Коллектмв авторов

— Подозрения, уложенные в рамки уголовного закона, являются только следственными действиями. И все! Бы мне лучше расскажите, что вы делали в понедельник вечером.

Ставицкий походил по комнате:

— В театре я был свободен. Позвонил Тане в редакцию около пяти, может, в половине шестого, предло жил встретиться, поговорить. Она куда-то торопилась, сказала, что ей надо с кем-то увидеться. Велела позвонить в среду. Я поехал к Генке Григорьеву…

— Кто это?

— Мой приятель — тоже актер. Его не оказалось дома. Там рядом с ним кинотеатр “Прогресс”. Делать было нечего — зашел на семичасовой сеанс. Потом поехал в ресторан, поужинал и отправился домой спать. Вы удовлетворены?

— Почти. Вы откуда звонили Тане?

— Из дома.

— Через сколько вы вышли?

— Вскоре. Минут через тридцать, наверное.

— Где живет Григорьев?

— На Ломоносовском проспекте.

— Каким транспортом ехали к нему?

— Четвертым троллейбусом.

— Итак, складываем: пять тридцать — вы звонили Тане, плюс полчаса на сборы — шесть. Минут пятнадцать ходьбы до остановки четвертого троллейбуса, плюс минут тридцать езды. Значит, без четверти семь вы были у Григорьева. Так?

— Так.

— Когда вы уходили из дома, кто-нибудь из соседей вас видел?

— Понятия не имею. Я как будто никого не встретил.

— Идемте дальше. Дома у Григорьева вас кто-нибудь видел?

— Нет, я же сказал, что его не было.

— А может, кто-либо из его родственников?

— Нет. Никто дверь не открыл.

— Ладно. Без пяти семь вы в кинотеатре. Какой демонстрировали фильм?

— Какая-то импортная белиберда.

— А точнее?

Видно было, что Ставицкий напрягся:

— “Вернись, Беата!”

— Прекрасно. Когда закончился фильм?

— Около девяти.

— Так это же короткий фильм. Что так долго?

— Журнал был длинный.

— Не помните, о чем?

— Новости науки и техники.

— Прямо из кино поехали ужинать?

— Нет. Была хорошая погода, снегопад, и я дошел до метро “Университет”, а оттуда почти до моста через Москву-реку. Там сел в такси.

— В каком ресторане ужинали?

— Дома актеров. Приехал туда около десяти.

— Какой швейцар дежурил?

— Новый какой-то. Я его не знаю.

— Ладно. Вы не запомнили, кто из официанток вас обслуживал?

— Да, конечно. Надя. Она может подтвердить.

— К сожалению, она может подтвердить только то, что вы пришли в ресторан около десяти. Она же с вами не ездила к Григорьеву и не смотрела “Вернись, Беата!”.

Покусывая губы, Ставицкий сказал:

— Что ж, алиби у меня нет. Но это еще ни о чем не говорит.

— Конечно, не говорит. А куртку свою вы когда последний раз носили?

— Неделю назад. А может быть, дней десять. Не помню. Если бы знал, что предстоит разговор с вами, повесил бы на нее табличку: “Ношено первого февраля с 17.30 до 22.00”.

— Да вы не сердитесь, — миролюбиво сказал Стас.

— Посмотрел бы я на вас в моем положении, — зло дернул головой Ставицкий. Он достал из стенного бара небольшую пузатую бутылку, вытащил пробку. — Хотите попробовать? Это “Реми Мартин” — один из лучших в мире коньяков.

— Спасибо, я не хочу.

— А что, в вашем Скотленд-Ярде не пьют?

— В Скотленд-Ярде — не знаю, не был. А в МУРе — пьют. Только не на работе, — спокойно ответил Стас.

Ставицкий налил немного коньяка в высокий фужер, выпил разом, долго морщился, нюхая кусочек мармелада. Тихонов встал, подошел к окну. На улице шел снег, все было серо и тоскливо. Стас почему-то вспомнил, как школьный учитель Коростылев говорил: “Окно — две системы измерения, дающие нам возможность познать третью”.

Ставицкий сказал вялым голосом:

— А Тани уже нет…

Тихонов обернулся. Ставицкий, понурившись, сидел в кресле. Потом взял сигарету и стал чиркать спичкой, но руки у него дрожали и спички ломались. Наконец затянулся, и кадык на худой шее дернулся вверх-вниз. И весь он был уже не красивый и спокойный, а нервный, угрюмый и напуганный. Ставицкий несколько раз затянулся и сломал сигарету в пепельнице:

— Про нее, про мертвую, трудно говорить. О мертвых о всех стараются говорить хорошо и забывают мелочность, жадность, всякую человеческую труху. Потому что, когда кто-то неожиданно умирает, люди вокруг пугаются — ведь и с ними могло такое приключиться! И они невольно проникаются признательностью к умершему — что это случилось с ним, а они вот живы. Оттого и говорят хорошо обо всех скопом — о хороших и плохих.

— Мрачноватая у вас философия, — буркнул Стас.

— Да бросьте, не философия это никакая. Просто меня злит, что о Тане будут говорить, как обо всех. А она совсем другая!

Ставицкий помолчал, закурил новую сигарету.

— Можете смеяться, если хотите, мне это безразлично. Но Таня была святая. Очень ироничная, очень веселая святая. А на ее работе это особенно трудно — быть святой.

— Быть святым вообще трудно, — пожал плечами Стас. — А почему ей — особенно?

— Она слишком много видела разного. А большое видение иногда порождает цинизм. Особенно у молодых. Таня шутя называла себя “прорабом человеческих душ”…

“Большое видение”. “Цинизм”. Красиво… Тихонов наклонился и сказал тихо:

— Простите, вы Таню Аксенову любили?

— Во-первых, сейчас это уже не имеет значения, а во-вторых, это мое, личное, и лучше этого не касаться.

— Несомненно. Но Таня убита при очень непонятных обстоятельствах, и я бы хотел знать о ней как можно больше. Ведь Танина смерть — это не только ваше личное дело.

— Понятно. Ну, условимся, что любил.

— Любили. Или условимся, что любили?

— Любил.

— Вы из-за Тани разошлись со своей женой?

— И это знаете?

— Я это знать обязан. Так как же?

— Нет, не из-за Тани. Просто тот брак был уже бес­смыслен. Совершенно чужие люди. Елена не хочет этого понять до сих пор.

— Елена Букова, ваша бывшая жена, знала о ваших отношениях с Аксеновой?

— Да. На этой почве у нас были острые конфликты. Она требовала, чтобы я прекратил встречи с Таней и вернулся.

— Аксеновой это было известно?

— Нет. То есть в конце концов она узнала. Ей кто-то стал присылать анонимные письма. Думаю, что это работа Елены.

“Так. Это уже теплей”, — мелькнуло в голове у Стаса.

— А почему вы сразу не рассказали обо всем Аксеновой?

— Ха! Надо было знать Таню. — Ставицкий налил себе еще коньяка, выпил. — Она бы сразу меня к черту послала. Она мне и так говорила: “Очень ты всегда красиво беседуешь…” А я уж так заигрался, что вел себя как школьник, прогулявший уроки, — все равно накажут, поэтому прогуливал все дальше и дальше, надеясь на какое-то чудо. Думал, что со временем это потеряет свою остроту и всякое значение. Это была, как говорится, ситуационно обусловленная ложь.

— А потом?

— Потом Таня получила какое-то письмо. Ну, а врать я больше не мог. И тогда пришел конец всему.

— Вы письмо это видели?

— Нет. Таня даже разговаривать со мной не захотела. Но я надеялся, что в среду все выяснится.

— Вы почерк своей жены хорошо помните?

— Да. А что?

— В сумке Тани я нашел письмо с угрозами. Она получила его за два дня до смерти.

— Но это не то письмо! То она получила месяц назад. Если можно, покажите мне его.

— Пожалуйста.

Дрожащими пальцами Ставицкий достал из конверта письмо. Взглянул мельком.

— Нет, это не ее рука.

— Вы посмотрите внимательней.

— Да что смотреть! Что я, почерка Елены не знаю? Слава богу…

— Прочтите письмо…

Ставицкий быстро пробежал письмо глазами, порывисто вскочил на ноги, затравленно глядя на Тихонова.

— Что скажете?..

— Я здесь ни при чем! — срываясь на фальцет, закричал Ставицкий. — Ни при чем, понимаете?!

— Не устраивайте истерик, — спокойно сказал Тихо­нов. — Я не слабонервный… Вот к чему приводит ваша “ситуационно обусловленная ложь”… Или как там вы ее называете.

— Вы не смеете… не смеете, — прошептал Ставицкий и неожиданно зарыдал, прикрыв руками лицо. Сквозь разорванную всхлипываниями фразу до Тихонова донеслись слова: — …Смерть Тани — крест на мне… крест… до конца дней… — Потом подбежал к Тихонову и снова закричал: — Послушайте, вы не смеете думать, что я замешан в этом деле! Я не убийца!..

— Успокойтесь, — неприязненно сказал Тихонов. — Криком вы ничего не докажете.

Ставицкий опустился в кресло и снова закрыл лицо руками:

— Боже мой, боже… Как все это ужасно! Какой-то бессвязный нервный бред, как в пьесах Ионеско… — И добавил безразлично: — Впрочем, вы этих пьес не видели, у нас их не ставят…

— Отчего же, я их читал, — сказал насмешливо Тихо­нов. — И даже носорога в себе выискивал, как он рекомен­дует. Не нашел, правда. А, кстати, Шекспира вы давно перечитывали? Или Чехова, скажем? Ведь у вас в оперетте их тоже не ставят? А полезно было бы вспомнить… Там и о благородстве есть, и о человеческой глубине, и о любви тоже… О настоящей любви, я имею в виду… Ну ладно, давайте к делу. К письму, то есть… Значит, если предположить, что Букова имела к нему отношение, напрашивается вывод: такой щепетильный вопрос она могла доверить только очень близкому человеку. Кто может быть ей настолько близок?