Волчья шкура - Ганс Леберт

А матрос:

— Как бы не так! Много хочешь! Только убери сперва свой пугач, а то худо будет! Не ухмыляйся так, идиот несчастный, и спрячь свои золотые зубы. А не то какой-нибудь удалец тебе их вышибет!

Но помощник лесничего продолжал ухмыляться, да и ружье по-прежнему держал наизготовке. Он сказал:

— Но-но, потише! Ты же пьян в стельку! От тебя за десять метров разит сливовицей!

Вместо ответа матрос поднял палку.

— Ну! Что тебе надо! — выкрикнул Штраус, отступая.

— Дай мне пройти! — сказал матрос.

— Черта с два! — отвечал Штраус. — Теперь ты пойдешь со мной.

Матрос шагнул вперед.

— Да, черта с два! — сказал он. — Теперь я пойду дальше! Мне надо кое-что сказать Алоизу Хабергейеру. Фюреру фольксштурма и ортсгруппенлейтеру! Итак, хайль Гитлер! — Он поднял руку для приветствия, правда левую, так как в правой держал палку.

— Стой! — крикнул Штраус, и лицо его приняло неимоверно дурацкое выражение. — Стой! Я сперва должен тебя обыскать, нет ли у тебя оружия.

Матрос остановился и ткнул палку ему под самый нос.

— Посмотри-ка на нее как следует! Вот мое оружие! Не веришь? Ладно, можешь меня обыскать. Только живо! Я спешу к егерю! — Он поднял руки вверх, как пленный, и ждал, покуда Штраус его обыщет. — Хабергейер приговорен к смертной казни, — продолжал матрос. — Я хочу ему доказать, что телесное наказание куда приятнее.

— Хабергейера нет дома, — сказал Штраус, ощупывая куртку матроса.

А тот:

— Так-так! Где же он, спрашивается? Небось в трактире!

— В городе, — ответил Штраус. — У него какие-то дела в ландтаге.

Матрос широко открыл глаза.

— Я же его сегодня утром видел.

— Да, — сказал Штраус. — Утром он еще был здесь, а в обед поехал в город.

На этом обыск закончился.

— Ну, много нашел? — спросил матрос. И так рак Штраус скорчил кислую мину, сказал; — А ну покажи-ка мне еще разок свой золотой зуб.

Штраус отошел в сторону и с головы до пят оглядел его.

— По мне, можешь идти. Но если пойдешь к егерю, только зря время потеряешь. Он разве что послезавтра вернется.

Матрос взмахнул палкой в воздухе.

— Пожалуй, еще депутатом станет! — сказал он мрачно. — А меня он обещал скоро сделать бургомистром. Так что поберегись! А то вызову ветеринара и велю тебя кастрировать! — Он отвернулся и, яростно тыча палкой в глубокий снег, стал дальше подниматься по склону. Для него, что возвращаться назад, что пройти мимо егеря, выходило так на так. Долго еще он чувствовал на себе неподвижный, полный ненависти взгляд лесного духа. И все. Матрос добрался до перевала (он прибавил шагу, так как уже начало темнеть) и пошел вниз к домику егеря.

Надо все-таки попытаться, думал он. Кто знает? Может, он уже вернулся? Может, его вышвырнули из города? Такие бороды там не больно-то в цене… Он открыл калитку и прошел через сад, который теперь, зимой, походил на заснеженную пашню. Догадаться, что это сад, можно было лишь по игрушечным замкам, деревянным грибам и целой армии садовых гномов.

Он постучал в ярко освещенное окно, и через минуту в дверях появилась жена егеря.

— Ну-у! — крикнула она. — Сам-то в городе, в окружном управлении. Только послезавтра вернется.

— Я пришел передать ему привет, — сказал матрос. — От людей, которые его знают еще с войны.

— О-о! — крикнула жена. — Тогда приходите еще! Сам завсегда рад про фронтовых дружков слышать.

Идя назад по саду, он немного сошел с дорожки: чтобы сократить путь домой, ему надо было слева обойти сарай. Поскольку было уже довольно темно и свет из низких окон падал не очень далеко (сам же он оставался еще ярко освещенным), то пробираться без дороги ему было не так-то просто. И тут — хоть он и раньше об этом думал, но все равно испугался — матрос споткнулся о красоту (да так здорово, что чуть не упал). Да, споткнулся об одного из стоящих на страже гномов. Задыхаясь от ярости, матрос повернул назад. Ведь падал-то он, а гном по-прежнему стоял на месте! Это был на редкость толстый гном, который, казалось, беззвучно хохотал в темноте. Матрос не поленился, поднял палку, высоко занес руку (сливовица сообщила ей небывалый размах), и палка, это доброе оружие, просвистела в воздухе; голова чудища со звоном разлетелась на куски.

В тот же вечер матрос стоял у могилы своего отца, ибо едва он вернулся домой, как хмель, негодование, растерянность снова погнали его назад, в темноту. Он чувствовал слабый запах гниющего мусора, увядших цветов, иссохших венков; выброшенные за кладбищенскую стену, они превращались здесь в отличный перегной.

— Эй! Проснись! И скажи, что мне делать? — крикнул он. — Эксгумировать вас всех, что ли? А может, свернуть шею егерю? Или как? Или просто на всех на вас… — Он проглотил конец фразы и стал напряженно вслушиваться в непроглядную темень. В ответ ни слова! Только кучи мусора тихонько затрещали — крысы! Или это усилился мороз?

На радость чувствительным сердцам (и в утешение за разбитого садового гнома), когда наступила предпоследняя ночь этой истории, произошло еще одно небольшое, но приятное событие.

Укрутник приехал под вечер, и, хотя голова его была забита рогатым скотом и свиньями, что-то в поведении Герты — когда он, здороваясь, поцеловал ее и потом, во время ужина, — показалось ему странным.

Сейчас они под руку шли по темному двору, слабо освещенному тусклым светом из кухонных окон. Они решили поехать в Плеши в кино, но сначала надо было вывести машину из сарая. Шагая в ногу, они задевали друг друга ляжками (как в танцах, но менее игриво), и Укрутнику казалось, что ее мясистая рука в кожаном рукаве как-то особенно властно ложится на его руку. Он уже раздумывал, не спросить ли, в чем, собственно, дело, ведь должно же это что-нибудь означать, но, когда они дошли до задней, темной части двора, Герта сама завела разговор.

— Вчера я была у врача, — начала она.

(У врача? Ну и ну! Зачем, спрашивается? Она же не больна.)

Укрутник остановился и спросил:

— Ну, а чего ради? Ты что, заболела?

— Нет, я здорова. Совершенно здорова, как сказал врач. Еще он сказал, что я не должна слишком много есть.

В мозгу Укрутника зародилось подозрение, на время вытеснившее все мысли о рогатом скоте. Он высвободил руку и отступил назад.

— О господи, — сказал он, — что случилось?

А она:

— Ты не слыхал? Эрна Эдер вернулась.

А он:

— Не о том речь! Говори, что случилось?

А она:

— В новом пальто! И туфли тоже новые! И подмышки, знаешь, намазаны такой штукой, чтобы поменьше пахло.

Он не видел ее лица. Черной тенью стояла она у двери сарая, малорослая (значит, по сравнению с ним сущая пигалица) и тем не менее таинственная и угрожающая, как сама судьба.

— Мне-то какое дело? — сказал он мрачно и откашлялся (голос вдруг изменил ему). — Ей это так же мало поможет, как и тебе. И вообще — плевал я на нее!

— Правда? — спросила она из глубин своей таинственности, — Выходит, брюнетки тебе теперь больше по вкусу, чем блондинки?

— Ты же сама знаешь!

— С гостиницей и мясной лавкой в придачу.

— Не мели вздор! — выдохнул Укрутник.

Они стояли в темноте, отчужденные и непроницаемые друг для друга, дыша, как при тяжелой работе. Стояли, точно изготовившись к прыжку, слегка наклонившись, согнув колени, и между ними, в остром как нож воздухе, взблеснуло что-то, похожее на электрический разряд, и погасло.

Укрутник двинулся к Герте.

— Господи, — сказал он, — Ведь ты же не…

Он вытянул руку и хотел схватить ее, но она с хихиканьем отскочила в темноту сарая.

Он пошел за ней и налетел на свою машину; поставив ногу на подножку, он вдруг почувствовал, что Герта совсем близко. Он подумал: до чего ж ловка и смышлена! И до чего осторожна. Уже уселась в машину и хочет меня напугать. Он нагнулся, почуял запах ее волос и даже через кожаную куртку — запах козочки, этот нежный, острый, как иголка, звериный запах, отдаленно напоминающий запах бензина и кошачьей мочи. Он сказал:

— Ну, теперь выкладывай! У тебя будет ребенок? Или только припугнуть меня хочешь?

Он открыл дверцу и протянул руку. Но к ужасу своему, схватился за пустоту. А из глубины сарая до него донеслось хихиканье. И в тот же миг перед самым его носом дикое фырканье, и в руку его вонзились маленькие острые зубки; он отдернул руку и отшатнулся, а из машины одним прыжком выскочила кошка.

И тут в сарай вошла какая-то темная фигура.

— Только не пугайтесь, — предусмотрительно сказал вошедший. — Это я, Франц Цопф. Биндер сказал, что вы едете в Плеши. Может, заскочите по дороге на хутор?

Укрутник, превозмогая боль, сжимал свою руку.

Герта появилась из глубины сарая и сказала:

— A-а, господин Цопф. В чем дело? — Потом тихо Укрутнику: — Да, у меня будет ребенок. Ты рад?

А Франц Цопф:

— В чем дело? Скоро узнаете. Я хотел только вас просить, чтобы вы сообщили Хеллеру: завтра в восемь здесь в «Грозди» заседание совета общины. Ему следует еще сегодня уведомить Бибера и Шмука.