Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

По залу проносится шепоток недоумения. Зрители переглядываются: он что, обдолбался? Что он несет? В конце концов, это неуважение к суду.

– Обвиняемый, перестаньте валять дурака!

– Ваша честь, я хочу сказать, что сегодня в коммунистической Польше судят двух диссидентов, Яцека Куроня и Кароля Модзелевского, и я взял себе их имена, дабы показать, что борьба за свободу…

– А не потому, что ваша любовница – наполовину полька?

– Она – немецкая еврейка, ваша честь. Мы все – немецкие евреи.

Полицейский с размаху бьет юношу дубинкой чуть выше поясницы. Тот падает вместе со стулом. Полицейский поднимает его, намотав на кулак длинные волосы.

– Жаль, твои родители не сдохли в Освенциме, говнюк, – шипит он сквозь зубы. – Мне бы не пришлось с тобой возиться! – Следует еще один удар.

– И что было дальше? – спрашивает женский голос. Я различаю едва заметную дрожь – и хотя я не вижу ту, что говорит, готова поклясться, что щеки ее раскраснелись, припухшие губы чуть приоткрыты, а глаза расширены от возбуждения.

– Я постарался не думать о боли. Каждый удар я представлял себе крошечным оргазмом. Я ощущал, как лопаются мои кровеносные сосуды, и воображал, что они эякулируют. Перед тем как потерять сознание, я кончил, как не кончал ни с одной женщиной.

– Ты, должно быть, мазохист.

– Нет, это просто власть воображения. Для меня тюремная камера превращалась в комнату, где мы провели нашу единственную ночь. Я хорошо запомнил гексагональный узор на обоях, словно пчелиные соты. Обнявшись, мы лежали на узкой кровати, я вдыхал запах ее тела.

– Оно пахло удовлетворенной женщиной?

– Оно пахло солнцем и морем, нагретыми за день скалами, крупными южными звездами. Той ночью она сказала, что ее отец – крупный криптограф, всю жизнь работающий на Пентагон, а мать – эмигрантка, бежавшая из Польши во время войны. Ее даже должны были назвать Беатой, но в последний момент передумали.

– И как ее назвали?

– Она не сказала. Я называл ее Беатой в ту ночь. Потом я узнал, что это по-польски значит «приносящая счастье».

– Она делала тебя счастливым? А я?

Девушка улыбается. На ней – декольтированное золотистое платье, обнажающее худые плечи и маленькую грудь профессиональной модели, подол едва прикрывает колени, щиколотки туго стянуты ремешками сандалий, рыжие волосы коротко острижены, в мочках ушей – крупные, африканского вида серьги. Судя по всему, она стоит на подиуме, левая рука уперта в бедро, правая опущена вдоль тела. Подпись под фотографией непонятна, как и все надписи в этой стране.

Я складываю газету и окликаю смуглого официанта, уже десять минут как скрывшегося в подсобке. Моя бутылка пуста, я хотела бы еще пива. Официант не появляется, я иду разыскивать его. Проходя мимо соседнего столика, бросаю быстрый взгляд на сидящую там пару: молодая брюнетка в шортах и гавайской рубашке и седоволосый мужчина средних лет, деловито лапающий ее под столом.

– Это – история поражения, – говорит он. – Конечно, у меня было много женщин, и каждый раз я надеялся, что снова встречу Беату. Каждый человек уникален, в каждом – целый мир, но по сути люди – едины. Сакральный акт секса говорит нам об этом. Ты – во мне, я – в тебе. Но если так – Беата может таиться в любой из моих…

На секунду мужчина замолкает, будто стараясь подобрать слово. Как лучше сказать? Любовниц? Возлюбленных? Партнерш? Подруг? Кисок?

– Мне омерзительна эта мизогинистическая лексика, – говорит затянутая в кожу брюнетка и с размаху бьет дубинкой привязанного к стулу юношу. – Не для того мы сделали революцию, чтобы слушать мужских шовинистов!

Связанный, он валяется на полу, покрытом шестиугольниками. Три девушки в коже – блондинка, брюнетка и рыжая – стоят над ним, время от времени нанося новые и новые удары.

– Секс – это революционное насилие…

– Ты же любишь насилие, а?

– Попытайся кончить, говнюк…

– Представь, что каждый удар – это оргазм.

– На что тебе воображение?

– Или у тебя есть только член?

Яркая вспышка – и изображение гаснет. Смущенный официант поднимается с продавленного кресла, выключив телевизор.

– Простите, мэм, – говорит он, – я не слышал, что вы меня звали.

Он достает из холодильника бутылку:

– За счет заведения!

Я делаю глоток.

Губы плотно охватывают горлышко, но все равно несколько капель стекают по подбородку, потом – по длинной шее, неестественно белой для такого солнца, и в конце концов исчезают в вырезе цветастой рубашки, вероятно, иссякнув где-то между двумя полными грудями. Девушка вытирает рот и смеется, мужчина плотоядно смотрит ей за пазуху.

Власть воображения велика. Я могу представить, как они выходят на парковку, садятся в его малолитражку и едут к нему. По дороге он то и дело кладет ладонь ей на колено, а в квартире набрасывается прямо в прихожей, жадно, ненасытно. Так успешный биржевой брокер рвет одежду на журналистке-практикантке, решившей взять у него интервью… мнет в горсти маленькие груди, коленом раздвигает ноги, задирает юбку, затыкает рот мокрым поцелуем… и вот уже сопротивление слабеет, бедра раздвигаются, губы открываются навстречу… в последний момент она выскакивает из объятий и шепчет:

– Подожди, мне надо в душ.

В ванной она долго смотрит на свое отражение. Копна светлых волос, крупный рот, тяжелые груди, длинные ноги – отлично выглядит для своих двадцати пяти. И зачем она, такая молодая и красивая, собирается трахаться с этим старым козлом? Только потому, что он разжалобил ее рассказом о своей молодости и потерянной любви? Фу, какая дешевка!

Это – история поражения. Она нагибается, чтобы расстегнуть ремешок сандалий. Шестиугольные плитки пола образуют идеальный узор, уравновешенный, симметричный. Так выглядят пчелиные соты – и нам неслучайно нравится этот рисунок. Улей – лучшая модель нашего общества, в котором у каждого есть свое место. Доводилось ли вам слышать о революции пчел?

– Никогда.

– Вот именно. И дело не в том, что пчелам не хватает разума, – это одни из самых умных животных. Напротив, пчелы достаточно разумны, чтобы понимать, что улей создан для них, а они – для улья. Это и есть социальная гармония, идеальная система.

– И кто ты в этом улье? Уж точно не рабочая пчела! – Брюнетка в вечернем платье улыбается своему спутнику. – Тогда трутень?

– Нет, – отвечает мужчина, – я – матка. Я – в самом центре улья.

– Но матка – женщина.

– Это неважно. Мы же всегда выступали за равноправие полов.

Женщина смеется и, едва опираясь на руку своего кавалера, начинает спускаться по лестнице. Каблуки ее босоножек звонко стучат по мрамору, золотистые ремешки туго обхватывают тонкие щиколотки. Шофер распахивает дверцу лимузина, и пара скрывается в утробе автомобиля.

Это – история поражения. Власть осталась старикам. В мире без революции Моник воспитывают мои родители, говоря ей, что я – ее сестра. Моя дочь вырастет скучной. Воспитанная стариками, она будет старухой с самого своего детства.

Лимузин останавливается у парадного входа. Коринфские колонны, греческий портик, пошлая роскошь ложного классицизма. Каблуки босоножек монотонно ударяют по мраморным ступеням, золотистые ремешки туго обхватывают тонкие щиколотки. Ухоженная рука немолодой женщины расстегивает застежку, сандалии падают на вымощенный шестиугольной плиткой пол ванной комнаты. Она поднимает глаза: золотая рама превращает зеркало в картину. Амальгама, свет. Два на три метра. Обнаженная купальщица. Скорее Рубенс, чем Ренуар. Полные бедра, немного отвисшие груди, вполне заметный живот. Седину закрасить проще всего – и потому волосы такие же черные, как в молодости. Она осторожно опускает ногу на дно ванны – размером почти с бассейн – и включает горячую воду. Из-за запертой двери доносится голос – глубокий, грудной, размеренный:

– Ты скоро?

Она выскальзывает из ванной, накинув видавший виды халат. Может, это комплекс Электры? – думает она. – Или просто акт благотворительности? Можно представить, что я в Индии и подаю милостыню нищему. Или бросила квотер бездомному в Сан-Франциско. Впрочем, и здесь, в Греции, наверняка полно бездомных.

Она глядит в окно: солнце медленно клонится к закату, раскатав от горизонта до берега красную ковровую дорожку, словно на подиуме или на ступенях каннского Дворца фестивалей. За такой вид я и люблю этот ресторан: большие панорамные окна искупают несовершенство кухни. Удивительно, как мало людей знают про это место. Кроме меня, в зале почти никого нет, если не считать пары, сидящей на диванчике лицом к океану. Видны аккуратная мужская стрижка и рыжая копна волос его спутницы. Время от времени появляется тонкая рука и, позвякивая серебряными браслетами на запястье, поправляет прическу. До меня доносятся только обрывки разговора: