Анти-Ахматова - Тамара Катаева

Говорит, что чувствует себя плохо, еще хуже, чем раньше: бессонница, и по ночам немеют то руки, то голова.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 65

Этот симптом тоже описан в медицинской литературе:

Реже наблюдается, а потому и пугает так называемая парестезия — нарушение чувствительности, возникающее в одной руке, ноге или вообще половине тела…»

Бернд КЛЯЙНЕ-ГУНК. Менопауза. Стр. 23

Профессор Гаршин не гинеколог, да и проблема не была тогда еще хорошо изучена — он приводит ей лучших ленинградских врачей.

«Что же он предписал вам?» — спросила я у Анны Андреевны. — «По-видимому, он считает меня безнадежной, — гневно ответила она, — потому что единственное его предписание: ехать на дачу, на воздух».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 161

Спит и в два часа дня, и в три. Когда к ней заходят (заносят сделанную для нее работу) в пять — Гаршин сообщает, что она нездорова и только что уснула.

«Что с ней?» — «Она совершенно не умеет бороться со своей неврастенией. Обратила ночь в день, и ей, конечно, от этого плохо. К тому же ничего не ест. Да и ничего не налажено. Может быть, удастся уговорить Смирновых давать ей обед».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 72

Климакс не лечится — просто проходит кризисный переходный период, и наступает вторая молодость.

Во время войны здоровый, правильно запрограммированный организм помог — она расцвела, похорошела, что в медицинской литературе характеризуется как

…желательный побочный эффект.

Последняя менструация определяется как менопауза, по статистическим данным она приходится на 51 год.

Бернд КЛЯЙНЕ-ГУНК. Менопауза. Стр. 19

Пятьдесят один год исполнился Анне Андреевне в 1940 году.

Современные чудеса заместительной гормонотерапии делают это для всех, кто обратится за квалифицированной помощью, но — медицина не изобретает того, что уже изобрел Господь Бог, она только подправляет что-то у тех, с кем тот обошелся построже. А вообще-то после пременопаузы (самого критического периода у женщин, когда они подвергаются неполиткорректному шпынянью: климакс, мол, что с нее возьмешь) — Ахматова пережила это перед войной, когда узкий специалист патологоанатом профессор Гаршин сетовал, что она не может справиться со своим психозом — и наступает настоящий климакс. Это довольно благостная для женщин пора, та самая — «ягодка опять». Однако женщины не фатально стервенеют и во время переходного периода, пременопаузы. У Ахматовой не хватило воспитания и самоуважения пережить его достойно, зато стабилизация гормонального фона пошла ей определенно на пользу: во время войны она безмерно похорошела, пополнела, набралась приличной летам важности — перешедшей, правда, в неприличную фанаберию.

Вот он — «желательный побочный эффект».

Она цветет, хорошеет и совершенно бесстыдно молодеет.

Н. Л. Мандельштам — письмо Кузину.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 83

Анька моя — очень скверная 54-летняя девчонка. Красива. Весела. Молода.

Н. Я. Мандельштам — письмо Кузину.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 91

Вот такой стиль — Надежда Яковлевна потеряла голову от надежды «на близость» Ахматовой.

Она какая-то возбужденная, рассеянная, помолодевшая, взволнованная.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 409

Ташкент. Иду по бесконечной улице под беспощадным солнцем. Навстречу Анна Андреевна под руку с Фаиной Георгиевной Раневской. И все не могу сообразить: почему за последние двое суток Анна Андреевна так постарела. Только шагов через двадцать догадалась: удлинены брови, начернены ресницы и, главное, нарумянены щеки…

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 214

Есть в менопаузе еще и тонкий аспект — который, впрочем, тоже можно с достоинством и не без приятности использовать — усиление либидо. Ахматова, как известно, при бурбонском профиле (самоопределение) и брунгильдовской стати (мой подарок) — была страшная распустеха. Синдром усилившегося либидо — вполне обычный момент в жизни женщины — она восприняла прямо по Достоевскому отчаянно: «Все дозволено!» — как будто это случилось с нею с первой.

Получилось как с каким-то персонажем из жизнеописания Хармса. Старый еврей как-то часто вдовел и женился. Каждый раз на еврейках. Раз просватали ему русскую — отказался: «Русская баба рано или поздно напьется и будет плясать под фонарем».

Подобные хороводы напоминало царствование Ахматовой в Ташкенте со свитой из Раневской, Слепян («не женщина, а сточная труба»), Беньяш — см. стихотворение великой Ахматовой «Какая есть, желаю вам другую» (рифмованная отповедь тем, кто порицал чрезмерную физиологическую детерминированность).

Обратимся к ее гетеросексуальным эксцессам.

Сначала — о высоком: высоких моральных принципах Ахматовой. Которые выражаются в том, что Анна Андреевна видит во всех только низкое.

15 ноября 1942 года.

Борис Леонид<ович> сейчас в Москве. Перевел «Ромео и Джульетту». Анна Андреевна уверяет, что это не занятие во время войны. По-моему, она права.

Н. Я. Мандельштам — письмо Б. С. Кузину.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 80–81

Посмотрим, что достойного нашла во время войны для себя Анна Андреевна Ахматова. Про то, как она была со своим народом, написано в соответствующей главе, сейчас — о «Ромео и Джульетте» (такой получился каламбур) в исполнении особ царствующего дома, как льстиво выразился Иосиф Бродский. (Анна Андреевна была очень довольна.)

В эвакуации в Ташкенте, в номенклатурном доме — литературном салоне, она встречается с полушпионом-полуиностранцем Юзефом Чапским, адресатом стихотворения «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума».

Начало мая 1942-го (за полгода до получения позорного известия о переводческой деятельности Бориса Пастернака).

Воспоминания Ю. Чапского:

<…> Я до сих пор вижу слезы в огромных глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу «Варшавской колядки».

Ахматова согласилась взять на себя перевод «Варшавской колядки», хотя, по ее словам, стихов она никогда не переводила. <…> Мы попросили ее прочитать несколько своих стихотворений. Она сразу же согласилась. <…> Вечер у Толстого затянулся до трех или четырех часов ночи. <…> От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. <…> Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге («На бесчеловечной земле»), которая вышла при жизни Ахматовой.