Книга из человеческой кожи - Мишель Ловрик

Доктор Санто Альдобрандини

Иной раз на меня находило, и я мог позволить себе роскошь взгрустнуть о той жизни, которой жил до тех пор, пока Марчелла не стала моей. Иногда мне казалось, что это я был монахом. Я существовал – потому что нельзя же назвать жизнью дни, не наполненные привязанностью, – пока не встретил ее. Я не знал ни братской, ни родительской любви. У меня даже не было настоящих друзей, если не считать Джанни и падре Порталупи, которые играли роль тайных проводников моих чувств к ней. А потом я столько лет был женат на своей безнадежной любви к Марчелле, что стал похож на монахиню, обвенчанную с Христом, с которым она надеется соединиться только после смерти.

Но сейчас моей супругой стало счастье. Я грелся в ее лучах, нос к носу и щека к щеке. Я вдыхал ее смех, эту панацею от всех хворей, днем и ночью. Я превратился в ее безнадежного раба. С Марчеллой я познал вкус настоящей любви, научился различать ее восхитительные ароматы и переходы, от привязанности до слепой страсти, от отчаяния до восторженного экстаза, причем зачастую – на протяжении каких-нибудь десяти минут.

Я не знал, что готовит нам будущее. Но Марчелла слишком часто и с любовью заговаривала о Венеции, и я понимал: он хочет дернуться туда. Как и я. Страницы моей рукописи множились ночь от ночи, и книге вскоре понадобится венецианский печатник, чтобы придать ей достойный вид.

Но как попасть домой? И на какие средства? А как быть с ее братом? Он отравлял Венецию своим присутствием. Как мы могли вернуться и жить с ним в одном городе, дышать одним воздухом?

Мингуилло Фазан

Сердца слуг в запыленной Casa Fasan не разорвались от радости при виде меня. Зато шлюха в tambo припомнила цвет моих денег.

Поскольку ничего лучшего в плане развлечений у меня не было, утром я прямиком направился в монастырь Святой Каталины. Бросая опасливые взгляды в мою сторону, маленькая дежурная монахиня впустила меня внутрь. Отстранив ее, я вихрем ворвался в сводчатый кабинет priera.

Я увидел сидящую за столом vicaria с оплавленным лицом, в которой распознал жестокую родственную душу еще во время своего первого визита сюда. Значит, эта дамочка стала новой priora, автором незнакомой подписи и личных местоимений, написанных с заглавной буквы. А здесь и впрямь произошли революционные перемены! По обе стороны от vicaria стояли отвратного вида монахини, совсем как горгульи на крыше.

В канцелярии царил полумрак, и синие очки vicaria лежали на столе. Только теперь я разглядел, что она стала еще уродливее с тех пор, как я видел ее в последний раз. Веки у нее набрякли и сделались массивными, словно вырезанными из шкуры prosciutto,[170] и редкие ресницы торчали, как жесткая щетина. При виде меня она вздрогнула и побледнела, так что кожа ее цветом стала походить на потемневшее олово. Затем она встала. Высоченные монахини придвинулись поближе к ней. Одна даже положила руку ей на плечо, словно приказывая оставаться на месте.

Уродина злобно проскрипела:

– Зачем вы пришли сюда, конт Фазан? Что хорошего вы надеетесь услышать?

– Я требую свидания со своей сестрой.

– Вряд ли это возможно.

– Я тоже люблю хорошую шутку, мадам, но прошу вас! Приведите ее ко мне.

– Ваша сестра покинула сей скорбный мир. Как могло случиться, что вы не знаете об этом?

Я ошеломленно попятился. В кишках у меня словно открылась дыра, и желчь хлынула в мои вены. Я заорал:

– Почему вы не сообщили мне об этом?

– Я сообщила. Я писала, что она получила то, чего заслуживала. И это, естественно, означало, что она умерла и горит в аду. И в доказательство я прислала вам ее портрет.

– В доказательство чего?

– С монахини нельзя писать портрет, пока она еще жива, милостивый государь. Если вам не известна даже такая толика Божьей правды, я не могу нести ответственность за ваше невежество. Я всегда считала Венецию языческим городом, и вы – живое тому подтверждение.

Двое ее сторожей обменялись выразительными взглядами, после чего одна из них буквально силой усадила vicaria обратно в кресло. Ее единственный здоровый глаз сверкал сумасшедшим огнем. «Эта женщина рехнулась окончательно», – понял я. Как могли священники оставить ее у власти. – Нет, вы можете и будете нести ответственность, – с угрозой в голосе сказал я. – Вы забыли о том, что монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда был другом моего отца. Значит, моя сестра… умерла? Когда это случилось и как?

Vicaria не выказала ни малейших признаков страха. Собственно, она буквально лучилась восторженным экстазом, когда провозгласила:

– Ваша сестра умерла опозоренной и запятнанной. Она покончила с собой. Но сначала поддалась греху тщеславия и нарисовала автопортрет.

Сходство портрета с оригиналом и впрямь было поразительным. Уроки, данные моей сестре Сесилией Корнаро, не пропали даром.

Уродина принялась рассказывать о пожаре и о том, как тело моей сестры превратилось в жирный пепел на ее собственной кровати. Она подробно описала мне лицо Марчеллы, ее руки и ноги, которые огонь обглодал до костей, и волосы, поджаренные у нее на коже черепа, пока даже меня не затошнило, хотя суровым сторожам vicaria явно требовалось нечто большее, чтобы они утратили бдительность.

Vicaria вытянула перед собой руку.

– Смотрите, я ношу на пальце кольцо, которое мы сняли с ее обгоревшего трупа. Она никогда не заслуживала его.

Я потребовал:

– Это кольцо должно быть передано мне.

– Вы достойны его не больше своей сестры.

– В таком случае, отведите меня на ее могилу.

– Она осквернила тело, которое дал ей Господь, и наш монастырь святотатственным актом самоубийства. Церковь запрещает кремацию, а она предпочла кремировать себя сама. Лишив себя жизни, она похитила душу и невесту у Христа. Мы не могли допустить такого надругательства – позволить ей покоиться среди наших благонравных сестер.

Я резонно возразил:

– Но разве такие фанатики, как вы, не ищут смерти всю жизнь? Чем это отличается от того, что сделала моя сестра? – Губы ее зашевелились, но она не издала ни звука. Я же нетерпеливо продолжал: – Итак, где находится ее могила?

Монахиня небрежно махнула рукой куда-то в сторону монастырских стен.

– Мне сказали, что какой-то пеон увез ее останки на повозке, – с презрением ответила она, и тогда – отзывчивый читатель, без сомнения, поймет меня – яс такой силой ударил ее по лицу, что в кровь разбил ей губы.

Ее сторожа не сделали и движения, что защитить vicaria, и на их лицах, как мне показалось, даже отразилось нечто вроде удовлетворения.

Она облизнула губы и пристально уставилась на меня сумасшедшим, немигающим взглядом.

– Если я не могу забрать свою сестру, то по крайней мере оправдаю свой приезд сюда тем, что потребую вернуть мне ее приданое, – заявил я. – Я хочу, чтобы вы для начала доставили в Casa Fasan две тысячи четыреста своих лучших серебряных монет.

– Я так не думаю, – возразила женщина, вытирая кровь с разбитых губ. – Сестра Констанция обвенчалась здесь с Господом, и она не покинула монастырь, разве что в бестелесном виде. Следовательно, ее приданое останется там, куда оно было внесено, – решительно заключила она. – А избранный ею способ смерти причинил такой вред ее келье, что нам пришлось продать ее рабыню, дабы возместить его, точнее мы поступили бы так, если бы могли. Но этому ничтожному созданию каким-то образом удалось сбежать.

Затем она позвонила в колокольчик и, прежде чем я успел сообразить, что происходит, ее сторожа буквально вышвырнули меня на улицу с такой силой, что я пришел в себя только в канаве.

Я пролежал там несколько минут. Мой абрикосовый атласный сюртук оказался безнадежно испорчен, перепачканный экскрементами альпаки. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вновь стать мужчиной и подняться на ноги. Меня обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны, Марчелла умерла такой смертью, о которой я мог только мечтать. Но с другой – все случилось слишком уж неожиданно и, что самое плохое, без всякого участия с моей стороны. Неужели ее жизнь оказалась настолько безнадежной, что она решилась сама покончить с ней? Меня грызло осознание того, что кто-то еще ненавидел Марчеллу, третировал ее и сломал, причем достиг в этом намного большего успеха, чем когда-либо добивался я.

Никакого уважения к сопереживающему читателю, но я действительно не рассчитываю, что он поймет меня. Умерла какая-то часть меня, та самая, что держала в руках судьбу Марчеллы. Ее отняли у меня насильно и без моего ведома. Меня обманули и провели. Смерть Марчеллы была тем событием, которого я жаждал всей душой, но, учитывая, каким образом оно свершилось, я чувствовал себя опустошенным и подавленным.