К долинам, покоем объятым - Михаил Горбунов

От Богуслава, вероятно, и нужно вести отсчет имен, которые составили Карловым Варам подлинную «репутацию». Здесь был Бетховен, дававший концерты в пользу пострадавшего от пожара Бадена: по сохранившимся свидетельствам, великий композитор играл никогда и нигде не записанные импровизации, повергая горожан в восторг неслыханной щедростью… Тринадцать раз приезжал в Карловы Вары Гёте, много создавший здесь, в том числе «Трилогию страстей»; он писал отсюда: «Веймар, Карлсбад и Рим — единственные города, где мне хотелось бы жить». Старые дома и скалы Карловых Вар помнят Брамса, Листа, Сметану, Дворжака, Паганини, Баха, Мицкевича, Шиллера… И помнят — Вяземского, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Чайковского… Меж двумя мировыми войнами здесь побывали Алексей Толстой и Иван Павлов: имя выдающегося русского физиолога вы увидите на табличке с названием улицы, на фронтоне здания научно-исследовательского курортного института… И по другой ветви — Карл Маркс, русские декабристы братья Н. Ю. и А. Ю. Тургеневы, и в совсем близком времени — Рихард Зорге, Шолохов, Щипачев, Шагинян, Николай Черкасов, Хачатурян, Житомирский… И наконец — Гагарин. Он и остался здесь, тоже в бронзе, со своей выпростанной из-под скафандра своевольно-мальчишеской головой, с улыбкой, тронувшей губы, с рукой, приподнятой в приветствии.

Впрочем, суховатый этот список — обязательный параграф путеводителей по курорту… Он и здесь несет предварительную нагрузку, фон для разговора, хотя возможности на сей счет сильно ограничены простым и огорчительным фактом: старые карлсбадские хроники, живописуя визиты коронованных особ, весьма скупы с данными о пребывании действительных титанов — мысли, слова, звука. Исключение составляет, вероятно, Иоганн Вольфганг Гёте, о котором написана целая книга «Гёте в Карлсбаде»… Но если бы вы и пролистали более сотни томов печатавшихся с 1759 года списков посетителей курорта, то и тогда смогли бы найти всего лишь одну строку о посещении Карлсбада Николаем Васильевичем Гоголем: точно как у нас в гостиничных книгах — прибыл, убыл… Еще известно, что жил он в доме «Принц Русский», а затем в отеле «Россия». Вот и все. И удивляться тут нечему: с именем великого писателя не связаны никакие шумные празднества, привлекавшие обычно перо репортеров. В Карлсбаде Гоголь был в 1846 году, а в следующем году вышли «Выбранные места из переписки с друзьями» — о настроении, о болях духа его легко догадаться… «Если бы Гоголь жил в России…» — горькое это восклицание Чернышевского многое добавляет к лаконичной строке списка посетителей мирового курорта.

Дважды приезжал в Карловы Вары И. С. Тургенев. Оба раза жил в доме «Королева Англии», занимая на первом этаже комнатку в одно окно, выходившее в сад. На мемориальной доске засвидетельствовано:

Жил тоже не шумно. Позже владельцы дома, супруги Теллер, вспоминали, что русский писатель постоянно пребывал в состоянии глубокой сосредоточенности. Предполагаем, что причиной тому была не только тяжелая болезнь Тургенева. Долго живя за границей, он приезжал в Карловы Вары уже на склоне лет, и те же супруги Теллер свидетельствовали, что большую часть времени Иван Сергеевич, будто бы лечившийся от подагры, лежал в постели, а передвигался с большим трудом, на костылях. Но — из тех же источников — он, в постели, много пишет, а из других: вместе с русским романистом А. К. Толстым устраивает в Саксонском зале благотворительный литературный вечер в пользу жителей города Моршанска, уничтоженного пожаром… Не была ли вызвана его «глубокая сосредоточенность» происходившей в эти годы ломкой социальных и философских концепций писателя, высшей точкой которых явился роман «Новь»: он был закончен в следующем после второго посещения Карловых Вар году? Не «Новь» ли, в которой он обрушивается на дворянство, а основную силу, способную к революционному действию, видит в народничестве, писал Тургенев в постели? И не предчувствовал ли он тогда, в Карловых Варах, какой моральный удар готовил для себя своим романом? И еще — на этом этапе жизни он все больше тянется к России, к ее общественным стихиям. Удивительно ли то его состояние, в которое был погружен писатель…

О многом думается, когда бродишь по городским улицам, начинающим зеленеть склонам, по уединенным тронам парков. Меж памятников тем, кто стал самим духом Карловых Вар. Шиллеру, Шопену, Сметане… И Павлову. И Гагарину…

И Бетховену… При виде бронзовой, с зеленью времени фигуры человека «невысокого, коренастого, могучего, почти атлетического сложения», каким рисовал его Ромен Роллан, кажется, что и изваян-то он (памятник поставлен в 1929 году) Хуго Угером именно под влиянием художественной биографии композитора, написанной французом-борцом четверть века назад. Допускаю версию: изваян по приведенному Р. Ролланом письму Бетховена Беттине фон Арним, касающемуся его встречи с Гёте здесь же, недалеко, на богемских водах в Теплице. Гордый республиканец, которому, как он признавался, стихи Гёте давали счастье, на этот раз «преподал урок самоуважения придворному советнику великого герцога Веймарского». Вот это письмо:

«Короли, принцы могут заводить себе наставников, ученых и тайных советников, могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей, таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза… И когда два человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют наше величие. Вчера мы, возвращаясь с прогулки, повстречали всю императорскую фамилию. Мы увидали их еще издали, Гёте оставил мою руку и стал на краю дороги. Как я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я надвинул шляпу на самые брови, застегнул сюртук и, заложив руки за спину, стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали шпалерами, герцог Рудольф снял передо мной шляпу, императрица поклонилась мне первая. Великие мира сего знают меня…»

Письма Беттине фон Арним в свое время и оспаривались, и вновь восстанавливались в авторстве Бетховена… Ромен Роллан замечает: «Беттина, вероятно, «приукрасила» кое-что, но суть передана точно». Нам же остается сказать, что эта суть — стремительное движение Бетховена с заложенными за спину руками в гущу сановной толпы — точно отражена и в памятнике.

Так сходятся в Карловых Варах и Музыка, и Слово, и Судьбы великих.

Здесь, на плоской вершине гранитного утеса, Петр творил вечернюю молитву.

Он, царь и владыка, находил здесь уединение от строгих, изнурительных лечебных предписаний и от веселых праздных утех. Это место, к которому он вышел однажды, бродя по крутым склонам начинающихся от самых улиц гор, приковало к себе его могучий практический ум. Кроны высоких буков смыкались, почти не пропуская свет неба, а ноябрьский день был и без того сумрачен, глух, и в полумраке каменистой площадки таинственно возвышался большой деревянный, темный от времени крест… Кто нашел здесь последний приют, кто поставил пересеченный перекладиной столб — простейшее из созданий человеческих рук, пережившее саму вечность? Этот крест почему-то потянул к себе Петра, и те, кто сопровождали его, оставаясь в отдалении, видели, как он подошел к нему и стал искать глазами какую-нибудь надпись. Но ничего не нашел, да и что это дало бы ему, прочти он имя лежащего здесь.

Слыша нарастающее биение сердца, он думал о католическом обычае, требовавшем сохранять кресты над безвестными могилами, и так, разбросанные по земле, они стоят многие столетия. Вместе с этими размышлениями и пришло всегда являвшееся ему в минуты нервного возбуждения видение вырастающей средь болот крепости и города, обернувшего свой лик к самой Европе. Город, как Атлантида, поднялся из глуби северных трясин, и сколько — господи, прости мою душу! — людей, мужиков пропало, сгнило в болотах. Никто не ставил им крестов, и сами могилы ушли в земное лоно, под основы зданий, под брусчатые стены адмиралтейства, кронверка, подзорного дворца, под каменные опоры крепости.

— Боже, о своей ли славе пекусь, не о могуществе ль России! — выговорил он мысль, в которой только и находил успокоение.

В эту минуту перед, ним почему-то с невыразимой ясностью встали два декабрьских дня, два его парадных въезда в Москву. Первый — семь лет назад, в честь взятия Нарвы. Тогда сквозь сооруженные к торжеству триумфальные арки везли в русскую столицу шведского генерала Горна, не пожелавшего добром сдать крепость и обрекшего войска и горожан на бесполезные жертвы, за что и «удостоился» в еще не утихшем после боя общем возбуждении тяжелой царской оплеухи… Вели генерала Горна, вели полторы сотни плененных офицеров, несли сорок знамен и четырнадцать морских флагов неприятеля, везли восемьдесят пушек… Вон когда только поняли принимавшие его за антихриста головы цену бремени, навлеченного им на Россию — во имя ее же могущества!