Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Конечно, «черный Киреев» оттесняет, заглушает «Киреева белого» – просто глаз прежде всего останавливается на этой африканской физиономии, еще более устрашающей в обрамлении набросанных легкими штрихами симпатичных изображений Баруздина и Старшинова. Ну что ж, подобного очернительства, не только графического, следовало ожидать. Сам ведь писал о жестокости Игры, причем как раз в то самое время писал, когда расположенный ко мне художник Лисогорский изготовлял свой не очень-то дружеский шарж. В день выхода газеты он позвонил мне, спросил, не обиделся ли я, заверил в неизменной симпатии ко мне и с особым значением в голосе упомянул о нашей духовной общности.

Общность. Это слово так или иначе фигурировало у всех, кого причисляли к «сорокалетним» и кто имел охоту (и возможность) письменно высказаться по этому поводу в специально подготовленной Володей Бондаренко анкете. Правила Игры позволяли.

В. КРУПИН: Общность «сорокалетних» чувствую.

А. КИМ: Общность «сорокалетних» – в мироощущении, в обостренной восприимчивости человеческого страдания, в восприятии эпохи как трагического момента истории.

А. АФАНАСЬЕВ: Сближает общность взглядов на жизнь, схожее понимание происходящих в обществе и в человеческой душе перемен.

А. КУРЧАТКИН: Из общности возрастов вытекает в немалой степени понимание времени.

Г. БАЖЕНОВ: Я чувствую и общность, и тягу к общности.

И лишь один честно признался: только тягу. И проницательно добавил: «Не уверен, что она сохранится на протяжении всей жизни поколения».

Крупным планом. Александр ПРОХАНОВ

Это был, без сомнения, самый азартный игрок, с сумасшедшей энергетикой, которая не ослабла и теперь, когда ему под семьдесят.

В 82-м мы уже были знакомы, но шапочно, близко же сошлись в марте 83-го, когда журнал «Знамя» командировал в Волгодонск на подшефный «Атоммаш» несколько своих авторов, нас с Прохановым в том числе. Индустриальный гигант прислал за нами небольшой самолет, и семь гавриков с ящиком книг, которые мы должны были вручить там от имени редакции, отправились на берег знаменитого Цимлянского водохранилища.

Я дилетантски пишу просто «самолет», Проханов же, выпускник авиационного института, сразу же определил и тип его, и год постройки, и технические характеристики. Мгновенно расположил к себе обоих пилотов, и те смотрели сквозь пальцы на то, как мы, устроившись на холодных металлических сидениях, хлестали водку.

Проханов, впрочем, не хлестал, а лишь пригубливал. Он вообще равнодушен к алкоголю: допинг ему не нужен, эмоциональный градус его и без того высок. «Вдохновение, чай… – иронизировал надо мной, брякнувшим, что, когда работаю, пью зеленый чай. – Мне достаточно „Последних известий“».

Ирония, подчас весьма тонкая, изощренная язвительность, а то и сарказм живут и жалят в его устной речи. Он блестящий полемист: разбил, к примеру, такого опытного политика, как Ирина Хакамада, причем сделал это на глазах миллионов телезрителей, которые, голосуя в прямом эфире, отдали ему вдвое больше голосов, нежели его противнику. (Не оппоненту, а именно противнику: передача называлась «К барьеру!»)

Но вот вопрос, на который я не могу ответить: почему в его текстах, в его огромных и многочисленных романах нет даже намека на иронию? Патетика царствует там. Риторика. Пафос громких, прямо-таки оглушающих слов и ослепляющих эпитетов, часто поразительных по точности и неожиданности. Тут, пожалуй, он мог бы посоперничать с самим Юрием Олешей, признанным королем эпитетов, хотя не уверен, что это сравнение придется по вкусу Александру Андреевичу. Его, создателя эпических полотен, уподобляют какому-то камерному писателю. А ведь между автором небольшой повести «Зависть» и творцом монументальных романов есть еще кое-что общее: оба третируют интеллигента, противопоставляя ему человека дела.

Итак, человек дела. Но если у Олеши художественная нагрузка ложится на первое слово, то Проханов заворожен вторым. Именно дело у него во главе угла, причем дело, воплощенное во что-то материальное, во что-то большое и мощное.

«Ему хотелось описать бетонные блоки ГРЭС с полосатыми трубами, кидающими в ночное небо красный дым. И гул стальных агрегатов, вырабатывающих молнии света. Конструкции железнодорожных мостов, принимающих в натянутые дуги свистящие стрелы составов. Медномасленный грохот корабельных дизелей. Он хотел описать индустрию, вертолеты, корабли, вездеходы».

Это – его ранний рассказ «Красный сок на снегу», причем дорогой для автора рассказ, программный, коль скоро включен в сборник под названием «Мой лучший рассказ». Составитель этого увесистого тома Анатолий Шавкута сам ничего не выбирал, разве что авторов, «сорокалетних» и близких к ним по возрасту, а уж те сами определяли, что у них лучшее.

На «Атоммаше» я воочию убедился, что значит для Проханова техника. После вручения книг, на что ушло не более получаса, он сразу же исчез куда-то. Мы подождали его, а потом начали поиски, робко углубляясь в лабиринты бесконечных цехов, все дальше и дальше уходя от площадки, где проходила наша скромная культурная акция.

Обнаружился он часа через три, не раньше. Весь завод облазил (или почти весь) и был возбужден, опьянен – да-да, опьянен, малопьющий этот человек, повторял восхищенно: «Какие машины! Господи, какие машины!».

Но буквально в тот же день я стал свидетелем, как акцент со слова «дело» переместился у апологета техники на слово «человек». Опять внезапно пропал один из участников нашей знаменской экспедиции, правда, теперь это произошло уже в городе, после ужина, вечером. А поскольку этого непутевого господина поселили в одном номере с Прохановым, то он первым забил тревогу.

Непутевым господином был я. Просто в кино пошел, чтобы убить время (в моих записях сохранилось название фильма: «Большие гонки»); и в мыслях не было, что кто-то заметит мое отсутствие, а тем более обеспокоится им.

Когда я вернулся, мне сразу же с укором объявили, что не на шутку встревоженный Проханов оставил уютное гостиничное застолье и отправился разыскивать меня. Безлюдные, плохо освещенные улицы чужого города и впрямь могли внушить тревогу: я явственно увидел ее, уже, правда, опадающую, остывающую, в устремленных на меня глазах моего соседа по номеру. «Надо же предупреждать», – мягко, как бы стесняясь, что делает замечание, упрекнул Александр Андреевич.

В отношениях со своими товарищами (а в тот день я, несомненно, был его товарищем – по поездке, по гостиничному номеру, по литературному цеху, но это в последнюю очередь) – в отношениях с товарищами он всегда отличался и деликатностью, и самоотверженной готовностью помочь. На пятидесятилетнем юбилее, который он отмечал в ресторане «Москва», собралось человек двести гостей, не меньше, причем литераторов было немного, все другие какие-то граждане, о профессиональной принадлежности которых мы узнавали постепенно из их тостов. Эти люди вспоминали Мозамбик и Анголу, Эфиопию и Кампучию, Афганистан и Никарагуа. Они не живописали опасности, которым подвергались в этих экзотических для нашего слуха странах, они говорили о том, как мужественно, как по-солдатски стойко держал себя нынешний виновник торжества, в какие переплеты попадал вместе с ними, как подставлял плечо в трудную минуту, как пил в джунглях воду из какой-то лужи, как лежал с температурой под сорок в наспех сооруженном из бамбука и пальмовых листьев малярийном бараке.