Том 2. Романы и повести - Василий Нарежный

– Высокоименитый пан! – отвечал Давид, согнувшись в пояс, – меня не количество работы остановило; но – с твоего милостивого дозволения – кто заказывает столько в одно время, то обыкновенно жалует вперед.

– Хорошо! – сказал запорожец, отпер свою суму и, вынув из нее кожаный мешок, спросил: – Чего же будут стоить все шесть платьев?

Давид, поправя еломок, начал считать по пальцам и шевелить губами, наконец сказал:

– Полагая по самой умеренной цене, нельзя взять меньше, – посудите только, какая теперь во всем дороговизна!

– Да говори скорее, меньше чего взять нельзя!

– А содержание работников, их жалованье.

– Если ты сейчас не скажешь цены, то я пошлю за другим портным!

– Постой, постой! Целый свет знает, как паны запорожцы нетерпеливы и вместе с тем как щедры! С ними торговаться есть тяжкий грех, и пусть гром собьет с головы моей еломок и повергнет в грязь; пусть молния опалит мои пейсы…

– Иуда! посылай скорее за другим портным, скорее, скорее!

– Постой, постой, высокоименитый пан запорожец! За платья, тобою заказанные, нельзя взять меньше шестисот злотых.

– Это очень дорого!

– Посуди, вельможный пан запорожец!

– Хорошо, хорошо, но ни слова более! Довольно ли с тебя – взять теперь две трети означенной суммы, а остальную получишь, когда принесешь платья.

– Весьма доволен!

– Снимай же мерки, начав с старшего брата.

Когда Давид размеривал рост и дородство панов Занозы и Нечосы, Дубонос делал мысленный расчет, водя пальцем по столу, и, наконец, сделав точку, произнес:

– Так! мерка снята и с него.

Тут он, развязав мешок, высыпал горсти три червонцев. Пан Харитон, предполагавший, что в мешке серебро, немало подивился, увидя золото; что же касается до жидов, то они ахнули, оцепенели и попятились назад.

– Дурак! – шепнул Иуда Давиду.

– Клянусь бородою и пейсами покойного отца моего, – отвечал Давид также пошептом, – я этого не предчувствовал.

– Иначе – вот тебе, Давид, вместо четырехсот злотых – сто червонцев! – сказал Дубонос, отодвигая кучу золота.

Давид дрожащими руками пересчитал деньги, опустил в карман и, уходя с несколькими низкими поклонами, обещал изготовить работу как можно скорее.

– Ты, Иуда, останься покуда здесь, – продолжал Дубонос, – мы сделаем тебе некоторые поручения. Первое: прикажи в возок свой впречь лошадь и дай работника: мы поедем к другу твоему, ветошнику Исахару, чтобы купить у него по паре платьев попростев тех, которые теперь заказаны. Второе: вели жене к приходу нашему изготовить хороший обед. Вот и все!

– Высокоименитый пан! – отвечал Иуда, – стряпаньем моей жидовки все вы будете довольны; вместо же работника править лошадью буду я сам, дабы напомянуть другу Исахару, сколько радею о его пользе.

– Ничего не бывало, – сказал пан Харитон, – нам теперь не надобны ни твой возок, ни конь, ни работник, ни ты. Ступай-ка готовить обед!

Жид поморщился и вышел, повеся голову.

– Для чего ты это сделал? – спросил Дубонос с доверенностию, – неужели не нужны нам простые платья? Сверх того, здесь удобнее запастись всем нужным, чем в другом месте, где нередко и с деньгами в карманах ходят в сапогах без подошев.

– Это правда, – отвечал пан Харитон, – но неужели не заметили вы, как замялись наши жиды, увидя на столе золото, и как тесть упрекал зятя, что он попросил за платье дешево? Хотя я и сам не слыхал ни одного слова, но их взоры, их ужимки меня не обманули! И теперь для чего Иуда так охотно взялся быть проводником нашим? Именно для того, чтобы смигнуться с своим другом, взять за копеечную вещь злотый и после поделиться!

– Понимаю, – сказал Дубонос весело, – оттого Иуда и вышел так печален, что не удалось нас одурачить. Спасибо, любезный брат! И впредь не отрекись пособлять нам своими советами!

Пан Харитон сердечно радовался, что так скоро по освобождении из тюрьмы удалось ему оказать услуги новым друзьям своим. По его совету Дубонос, отсчитав из мешка еще сто червонцев, остальные запер в суму, и все трое вышли на улицу.

Путники наши отправились прямо на базар, где червонцы разменены на злотые, нанята телега и до полудня нагружена платьем, бельем, обувью и множеством других вещей, коих нельзя достать в стороне полудикой. День прошел в примеривании покупок, – и пан Харитон решился остаться навсегда в запорожском платье, а бывшее на нем малороссийское подарил бедному шляхтичу, на ту пору в корчме случившемуся и увеселявшему его заунывными своими песнями.

День проходил за днем, неделя за неделею, и, наконец, прошло два месяца пребывания в корчме наших братьев, а Дубонос не получал еще столько ожидаемого письма. Нередко случалось, что меньшие братья уединялись, говорили между собой с жаром и утирали слезы. Пан Харитон примечал это, но считал непристойностию выведывать тайны, пока сердца сами не раскроются и не дозволят видеть свою внутренность. Он с каждым наступающим днем более и более прилеплялся к Дубоносу и Нечосе. В первом особенно нравился ему жар юности, отважность в каждом движении, быстрота в мыслях и действиях; второй пленял его кротостию нрава, нежностию чувствований и тонкостию суждений. Он привязался к ним отеческою любовию, и в один вечер, когда юноши забавляли его рассказами, он с нежностию произнес:

– Любезные братья! и у меня есть шестнадцатилетний сын! Я умоляю небо, чтобы оно благоволило сделать его похожим на одного из вас; в противном случае – преждевременно низвергнуть в могилу!

Юноши его обняли, и слезы их смешались с его слезами.

Что такое сделалось с паном Харитоном? Каким непонятным чудом человек дикий, запальчивый, мстительный, несправедливый в течение нескольких месяцев превратился в человека кроткого, умеренного, непамятозлобивого, и в каждом слове, не только в каждом поступке любящего строгую правду? Ах! до сего времени он не имел счастия любить и быть любимым так, как любить должно и как хочет быть любимо доброе сердце! Он любил жену – и был ее мучителем; жена любила мужа – и леденела в его объятиях. Он любил детей, – когда их хвалили посторонние люди; дети любили отца и – старались избегать его присутствия. Он любил друзей, когда они его ласкали; а они ласкали его тогда только, когда за столом его наедались и напивались. Такого рода любовь может ли осчастливить человека, рожденного с самыми счастливыми даже склонностями?

В первых числах июля, под вечер пан Харитон и брат Нечоса сидели у ворот корчмы в крайнем смущении и даже горести, не видя Дубоноса, с самого утра отлучившегося.

– Если бы он опять попал в городскую тюрьму, – заметил пан Харитон, – то тамошние прислужники еще его не забыли, и он мог бы в ту же минуту нас о том уведомить!

Вдруг видят, что новая, в три лошади запряженная бричка прямо к ним катится, и когда поровнялись, то сидящий на козлах запорожец вскричал: «Здравствуйте!» – и с сим словом помчался на двор. «Дубонос!» – воскликнули в один голос пан Харитон и Нечоса и побежали к крыльцу, где остановилась бричка. Дубонос, бывший уже на земле, обняв своих братьев, сказал:

– Прошу извинить, что с доброй воли причинил вам о себе беспокойство; зато теперешняя радость довольно наградит вас!

– Так! – вскричал Нечоса с восторгом, – ты, верно, получил столь долго ожидаемое письмо с родины? Ах, скажи скорее! что там делается? Все ли здоровы? В каком положении они остались и – ах! – каковы маленькие гости? Как различать их? Бога ради скорее!

– Ты безмерно нетерпелив, – отвечал Дубонос с важностию, – и я хорошо сделал, что, идучи сюда к обеду с прочтенным письмом, пробежал мимо нашей корчмы и бросился на большой базар, дабы искупить все, что мне от него предписано. На первый случай будь доволен немногим; все хорошо: у старшей он, а у младшей она!

Нечоса повис на шее своего брата, и щеки его оросились слезами. Он взвел глаза на небо и вполголоса произнес: «Благодарю тебя, боже!»

Такая бестолковщина сначала удивила пана Харитона, и он готов был назвать своих братьев одурелыми, а особливо Нечосу, как Дубонос отвлек его от сего намерения продолжением рассказа.

– Мне предписано, – говорил он, – искупить довольное количество различных вещей: шелковых, бумажных, золотых, серебряных, стальных и проч. и проч., что все тщательно и уложено в большом сундуке. После сего куплена эта бричка польской работы, три добрые лошади с упряжью, сундук уложен, и тут я догадался, что сидеть на нем путешественникам будет несколько хлопотливо, почему куплена и положена сверху большая перина и покрыта казанским ковром. Уже приговорен мною дородный цыган, который будет править лошадьми во всю дорогу. Он хочет попытать счастия на нашей родине.

Бричка ввезена в сарай и замкнута, лошади выпряжены и уставлены в конюшне, корчемному слуге приказано снабдить их обильно овсом и сеном. Иуда, ожидавший их у дверей корчмы, опечалился, услыша, что они в следующее утро его оставляют. Правду сказать, что хотя корчма его никогда не бывала пуста, но редко также случалось ему видеть в ней таких веселых и щедрых гостей, каковы были наши запорожцы.