Дягимай - Йонас Авижюс

— Не хватает Мотеюса Кябярдиса и Пранюса Стирты, — добавил Сартокас, когда Пирсдягис все снова рассказал. — Кябярдис — тяжело болен, он только, когда приспичит, с кровати слезает, а Стирта, известный всем лодырь, в толоке участвовать отказался.

Андрюс Стропус внимательно оглядел стариков, младшему из которых, Сартокасу, было шестьдесят пять, а старшему за восьмой десяток перевалило, и сам не заметил, как встал из-за стола. Он не знал, что делать: то ли плакать, то ли смеяться. Почему-то растерянно двумя пальцами потирал горло, пока не нашел подходящих слов.

— Это в самом деле здорово, мужики, что вы в такой трудный момент, когда рабочие руки на вес золота… И вы, товарищ Пирс… товарищ Пирштдягис… Ей-богу, приятно, что наступает такой день, когда можешь о человеке мнение переменить. — Стропус вышел из-за стола и пожал каждому руку.

Один из стариков произнес что-то вроде проповеди:

— Ты, наверное, думаешь, что мы не землепашцы, что у нас сердце кровью не обливается при виде того, как урожай гибнет. Но мы вот только горевали вместе со своими старухами и штаны у телевизоров протирали. Такие уж мы, видать, тяжелые на подъем, надо, чтобы кто-нибудь взял нас за шкирку и заорал в самое ухо: вставайте и идите! Спасибо Пирсдягису, он заорал, а мы подскочили…

— Да, — протянул ошарашенный Андрюс Стропус, — волнующий почин, надо, чтобы печать заинтересовалась. Бригада пенсионеров-добровольцев на уборке корнеплодов… Здорово! Сейчас же звякну в редакцию нашей районной газеты, пусть корреспондента и фотографа пришлют.

У Пирсдягиса на языке вертелись другие слова («Заорал, как зе. Как не заоресь, если каздый, кому не лень, на голову садится…»), но сдержался, смекнув, что не время теперь рассказывать о сшибке с Йонасом Гиринисом. У Пирсдягиса просто дыхание перехватило, когда он услышал, что может попасть в газету. Не просто так попасть, как много лет тому назад, когда его вскользь упомянули по случаю какого-то юбилея вместе с другими, а с фотографией: каждый, кто возьмет газету, увидит. Тысячи увидят. Весь район. А кое-кто и за его пределами. «Еронимас Пирсдягис! Дрянь, подонок и вдруг такое увазение! У Йонаса Гириниса, у этого святоси, целюсть от удивления отвалится. Ись какое коленце этот Пирсдягис выкинул! „Волнуюсций поцин…“ Застрельсцик! И вправду не лыком сит. Изгалялись, насмехались над целовеком, а смотри-ка… В самом деле, вот дает! Ведь так и до ордена недалеко…»

II

А Пранюсу Стирте на ордена начхать. Пусть и самого высокого пошиба — это все-таки не сто граммов, не жбан отменного пива, а уж о бутылке «чернил» и говорить-то нечего, лучшего напитка для охмурения не сыщешь, пей без закуски сколько влезет. Несчастные люди, сидят часами из-за этих цацек в президиуме, нет, чтобы на возу с кормами посидеть, когда по всему телу хмель приятно растекается, когда сердце полнится такой добротой, что кажется, каждого встречного и поперечного облобызаешь, подарками засыплешь, посулами и ласковыми словами и, будь твоя воля, каждому по бутылке всучишь; даже вот этого телка, который только что промчался мимо, задрав хвост, хочется похлопать по заду… На этом возу, потягивая из бутылки, ты благодетель благодетелей, царь царей, президиум всех президиумов — вот каким богатеем делает тебя это чертово зелье! Так выпьем же за него! Чтоб с утра до вечера быть веселыми, а ночью сладко спать! Чтоб всегда у нас было кого запрячь в телегу — да здравствуют гнедые! Чтоб всегда вертелись колеса, был полон воз — да здравствуют корма! Чтобы, забираясь на воз, было что в карман сунуть — да здравствует эта сладкая, горькая, благословенная. Чтобы никогда никакая злая рука не свергла тебя с этого тарахтящего трона, с которого белый свет кажется таким добрым и милым! Ура!!!

Парень с девкой миловался,муж с женою баловался,с кошкой кот у норки мышки —и пошли у них детишки…Ой, делишки, ой, дела,так семья росла, росла!

— Так что, Стирта, и снова весел? Поешь?

— А, это вы, председатель? А я-то думал, чего это лошади встали? Уперлись, как в стену, гады, я чуть себе язык не откусил. Пою, председатель. Весело. А чего плакать, если мочи и без слез полно? Надо быть веселым, председатель. Ведь вся наша жизнь на оптимизме держится. Опля!

— Погоди, погоди! — Андрюс Стропус хватает вожжи, придерживая лошадей.

Стирта сникает, беспокойно глядит на председателя, почуяв что-то неладное. Пирсдягис, развернувший на уборке корнеплодов широкую деятельность, грозил ему, но Пранюс на его угрозы только рукой махнул. А теперь этот старик словно из-под земли вырос, прячется за спиной председателя и рожи строит. Неужто вместе со Стропусом примчался на его машине, которая во дворе Моркуса вся грязью заляпанная стоит? Барин! Конец света, и только, если и Пирсдягис барином стал!

— А, и ты здесь, Еронимас? — храбрясь, процедил Стирта.

— Не хотел я, но так надо, — отрубил Пирсдягис. — Слезай, я буду корма развозить.

— Ты? — Стирта с минуту смотрит на конские хвосты, шмыгает своим сизым носом и постукивает огрубевшим мизинцем по виску. — Никогда у тебя там винтики на месте не стояли, а теперь и вовсе разболтались.

Андрюс Стропус широко улыбается. Недоброй, злорадной улыбкой, хоть бери и в рожу ему плюнь.

— Слезай, слезай, Пранюс, — умасливает его, явно издеваясь. — Спустись со своих высот на грешную землю. Поедем на поля: там твоего оптимизма чертовски не хватает, не убрать нам без него корнеплоды.

Стирта откидывается, пятится назад, словно его пытаются за ноги с воза стащить.

— О-о-о, — стонет он, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, и обеими руками тычет то в воз, то в лошадей, то себя в грудь, пока, наконец, обретя дар речи, не выдавливает: — О-о-о-ох! Эту ответственную работу будет делать Пирсдягис?! Этот сморчок?! Опомнись, старик! Ведь ты задыхаешься, когда в штаны влезаешь. А чтоб вилами махать, мужик нужен. Богатырь! А ты кто? Муравьишка! Мускулов треба. Коняги-то какие! Как понесут тебя. Не удержишь и ни за грош, что называется, пропадешь… В могилу до срока захотел, старик. Ладно, слезаю, председатель, но Пирсдягису гроб заказывай. Вы только подумайте, пятнадцать возов за день! Это вам не пятнадцать рюмок…

— Пяти и то не наберется, Пранюс, так что десять отними, — тем же слащавым голосом произносит Стропус.

— Пусть будет пять, председатель, спорить не стану, пусть будет пять. Но зато какие! Пока съездишь, воз хоть выжимай. Гребешь, гребешь, пока подденешь вилами. А уж когда подденешь, то легче камни поднимать, прямо-таки потроха выворачивает, председатель…

— Это все потому, Пранюс, что ты у каждого двора простаиваешь. Двадцать минут езды, а ты копаешься два-три часа.

— Копаюсь… Почему копаюсь? Всякое бывает, председатель… Вы что думаете, этот вот не будет копаться? Нашли мне экспресс, председатель. Неужто Еронимаса Пирсдягиса не знаете?

— Пирштдягиса, почтеннейший, — поправляет Стропус.

— Нет, Пирсдягиса, — возражает Стирта. — Кто же его иначе называет?

Тут Стропус перебивает, их торг ему давно надоел.

— Ну хватит вам, хватит, — говорит он Пранюсу, который вжался в клевер так, словно пули над ним свистят, только ступни белеют. — Слезай-ка, пусть на ферму едет дядя Пирштдягис. А мы с тобой в машину и на поля… Сам видишь, какая осень. Старики, дети и те трудятся, учеников из Епушотаса привезли, а ты, такой могучий мужик, с утра до вечера баклуши бьешь. Стыдно, товарищ Стирта.

— Вот так! — как бы ставит под словами председателя печать Пирсдягис.

— Хорошо, я слезу, председатель. Слезу, — наконец уступает Стирта. — А на мое место пусть хоть сто тысяч чертей!.. Сей момент, сей момент… Только дайте привести себя в порядок. Имею право: каждый, изгнанный из дому, имеет право вещички свои прихватить.

— Ись дом себе на возу устроил! — шипит внизу Пирсдягис. — Лоботряс! И такой до сих пор корма возил! Цудо просто, цто весь скот в колхозе не подох.

Стирта ложится на спину. Господи, какое грязное небо! Каплет и каплет, как будто невыжатое белье развесили. Эх, кабы так бутылки наполнялись, как лужицы на полях… Но куда там! Сколько было на дне, столько и осталось. Пранюс поворачивается на бок, высасывает последние капли портвейна, потом мочится в бутылку, закрывает ее наглухо и ставит вверх горлышком в клевер. Отличный цвет, хи-хи… Как из магазина за рубль с копейками. То-то обрадуется Пирсдягис, когда найдет чем горло смочить… Пранюс скатывается с воза, похихикивая, и, даже не взглянув на мужиков, чешет в деревню.

— Эй, эй, Стирта, опомнись! — кричит ему вдогонку Стропус. — Со мной шутки плохи.

— И я такой же, — отрезает Пранюс, расхрабрившись от выпитого портвейна.