Спасти шпиона - Данил Корецкий

Изу и Роберта он заметил сразу – они были одеты более строго, по-европейски, к тому же женщина выглядела очень бледной – ей явно нездоровилось. Когда Иза разделась, на ней оказалось черное вечернее платье, открывающее плечи и спину. В руке она несла пластиковый пакет с надписью «Отель „Космос“». Роберт одет в строгий темный костюм с едва заметной серой полоской – точно такой, как у Мигунова, и из той же ткани, что брюки Монроуза. В руке он тоже держал пакет из бутика «Армани».

Конечно, трудно представить посетителей Венской оперы, парижской «Опера Гарнье» или лондонского «Ковент Гарден» с набитыми пакетами. Но суматошный московский образ жизни и безалаберный московский стиль такие вольности вполне допускали, а гости русской столицы этим пользовались и быстро перенимали дурные привычки.

«Что ж, похоже, все готово. С Богом!» – Лернер осторожно оглянулся. «Ромео» и «Джульетта» с преувеличенным вниманием изучали программку у соседней колонны. В эту минуту верхние секции гигантской люстры, освещавшей фойе, стали постепенно гаснуть, деликатно приглашая публику занять места в зале.

– Нам пора. Идем. – Лернер взял Анну за прохладную руку и повел к лестнице.

Кресла в партере зрительного зала были сгруппированы в шестнадцать небольших секций. Восемь центральных составляли середину и по четыре – левую и правую части. Лернер и Анна заняли места в двенадцатом ряду центральной секции, Грант осмотрелся.

Позади них в семнадцатом ряду сидели Мигуновы. Сергей что-то шептал на ухо супруге, его модные дымчатые очки от Гуччи загадочно поблескивали. Броская красавица Светлана слушала, наклонив голову, но разговора не поддерживала. Через проход справа в пятнадцатом ряду устроились Фил Монроуз и Мэри Бинтли. Мэри, подняв голову и придерживая шляпку, чуть развернулась и рассматривала в театральный бинокль правую часть амфитеатра, Фил сидел, сползши чуть не на спину, и, сцепив перед лицом ладони, сосредоточенно крутил большими пальцами – в такой позе он, наверное, смотрит дома свой любимый бейсбол по телевизору. Похоже, ему здорово не хватало банки пива в руке.

Из оркестровой ямы доносился рассеянный сумбур звуков: мягко били в грудь низкие фаготы и тубы, мурлыкали, стремительно взбираясь вверх по лестницам арпеджио, кларнеты, настороженно покрякивали гобои. Музыканты разогревали инструменты, шелестели партитурами и ждали прихода дирижера и поднятия занавеса.

Участники «Рок-н-ролла» находились в том же состоянии сосредоточенного ожидания. Правда, их Дирижер был на месте.

Фил Монроуз – безусловно, медный духовой инструмент, что-то вроде тромбона. Тромбонисты в оперном оркестре – это своего рода автомеханики в посольстве: кровь с молоком, всегда кучкуются на «камчатке», никогда не солируют и не мозолят глаза, тихонько посмеиваются над остальными «гуманитариями».

Мэри Бинтли – тоже медь, металл. Так отстаивать свое право опаздывать везде и всюду может только сильный и в то же время поэтичный инструмент. Валторна? Пожалуй, да. Охотничий рожок заблудившегося в трех соснах.

Роберт и Изабелла – из деревянной духовой секции, духодеры славятся своей дисциплинированностью. Роберт – мощный и мягкий контрафагот, Иза – кларнет, гибкий и подвижный – хотя такая, какой увидел ее Лернер сегодня, она больше похожа на прихрамывающий гобой.

Ну, Зенит с супругой – это скрипки, без всякого сомнения. Причем первые скрипки. От их игры сегодня зависит буквально все.

– Иза и Роберт опять задерживаются, – сказал Лернер, рассматривая шумную компанию американцев, появившуюся в зале.

– Все будет хорошо. Не волнуйся. – Анна накрыла его ладонь своей маленькой рукой.

Анна. Нежная. Точная. Как… Нет, хватит. Лернеру наскучили эти параллели. Пусть в руководстве ЦРУ что угодно говорят о его страсти к комбинированию, игре и классической музыке, но в такие минуты Лернеру хочется одного: чтобы операция удалась любой ценой. Без всяких изысков и прелестей, без хромых гобоев и заблудившихся валторн. Пусть стучит один-единственный барабан, стучит, стучит, главное, чтобы под его стук нужные люди оказались в нужном месте. И больше ничего.

Шум в зале поутих, раздались аплодисменты – появился дирижер. Свет в зале стал постепенно гаснуть.

В числе последних зрителей в зал прошли Роберт и Иза. Они заняли свои места в правой части центрального сектора – восьмой ряд.

Лернер выдохнул с облегчением: вся группа на местах. Она растворена среди сотен зрителей, поэтому не бросаются в глаза ни сходство тканей, фасонов и покроев одежды, ни совпадение комплекций, размеров ног и десятков других деталей. Незнакомого человека в толпе редко выделяют по признакам внешности, чаще – по броским приметам, запоминающимся деталям одежды и привлекающим внимание аксессуарам. Четыре очаровательные женщины и четверо мужчин в разных концах партера, не похожи друг на друга. Но Дирижер продумал все таким образом, что если место первой скрипки займет валторна, то это заметят далеко не сразу.

…Оркестр отыграл вступление. Занавес раздвинулся. Среди картонных декораций утренней Вероны загулявшие Ромео с Меркуцио в танце возвращаются домой и встречают танцующих Тибальта с друзьями…

Лернер смотрел рассеянно, задумавшись еще об одном игроке своего оркестра. Он его не инструктировал и даже никогда не видел, как, впрочем, и другие участники операции. Но если он не появится, то «Рок-н-ролл» сорвется, и, просмотрев спектакль, они просто разойдутся по своим отелям.

А путь этого неизвестного гораздо более тернист, чем у всех остальных. В эти минуты, когда на сцене князь Вероны встает между двумя ощетинившимися клинками компаниями, а в зале все удобно сидят в мягких креслах, дышат ароматами дорогого парфюма и наслаждаются спектаклем, он движется к Кремлевскому дворцу где-то глубоко под землей, в грязи и смраде канализационных стоков. И от него зависит очень и очень многое. Если не все.

Состав преодолел половину пути между «Курской» и «Площадью Революции», заглубляясь под небольшим углом в московские недра. Свет фар, до этой минуты привычно оглаживавший рельсы и щербатую кишку тоннеля, вдруг высветил далеко впереди нечто необычное. Нечто такое, чего тут быть заведомо не могло. Какая-то тень и короткий, как укол, сдвоенный блик. Как глаза кошки на ночном шоссе. Алимов выругался и чуть сбавил ход.

Он двенадцать лет гоняет составы по Арбатско-Покровской линии. Правая рука на кране, левая на контроллере, семь стареньких вагонов-«ежиков» послушно катятся следом, под завязку наполненные пассажирами. То ли день, то ли ночь – машинисту все равно, под землей луна не восходит и солнце не садится. Попервоначалу казалось – трудно. Одна Щелковская чего стоит: ад кромешный, людская каша. Но с годами становилось только хуже, так что старые времена Алимов вспоминает тепло. А теперешние – ненавидит. Теперь вседозволенность. На днях два перепивших засранца на перегоне между Чеховской и Боровицкой вскрыли кабину машиниста в последнем вагоне, забрались туда и стали крутить контроллер. Если б автоматика не пришла на выручку – состав как пить дать сошел бы с рельсов. А ведь это Серпуховская линия, там в любое время суток напряженка такая, что нам на Арбатской и не снилось… И это только одно происшествие из десятков и сотен – крупных и мелких, которые случаются здесь каждый месяц.

Так что Алимов почти не сомневался: за этим бликом на глухом перегоне кроется какая-то очередная пакость. Он напрягся и немного сбавил скорость.

И отчетливо рассмотрел выдвинувшуюся из ниши вентиляционного тоннеля маленькую темную фигурку… Ребенок?! Не может быть! Как он сюда попал? Неужели заблудился?

Резкий протяжный гудок разнесся в замкнутом пространстве тоннеля. Уа-аааа-а! Иногда дети появляются на рельсах, на открытых перегонах: подложить на рельс гвоздь, монету или петарду и посмотреть, что из этого выйдет. Но под землю они еще никогда не забредали… Гудок наполнил все подземное пространство, вдобавок Алимов включил прожектор, но фигурка не торопилась бежать от ревущего и слепящего монстра, сотрясающего длинные плети рельсов и гнавшего перед собой плотный воздух.

В этом было нечто противоестественное, у Алимова взмокрела спина. Потная рука вцепилась в ручку экстренного торможения, но тут фигура быстро вскарабкалась на стену, под самый потолок, и повисла, раскачиваясь из стороны в сторону. И машинист вдруг понял, что существо, к которому он приближается со скоростью сорок километров в час, – это не ребенок и даже, пожалуй, не человек. И вообще неизвестно кто.

Уа-ааааа-а-а!

Поезд промчался мимо, едва не задев раскачивающееся на толстых электрокабелях тело. Алимов успел заметить яростно оскаленную морду, которая надолго отнимет у него сон и аппетит, а еще длинные мощные лапы, похожие на передние конечности богомола, и густую свалявшуюся шерсть. Рассказывая потом мужикам в депо об этой встрече, он даже не сможет толком описать то, что увидел.