Солдаты - Михаил Алексеев

— Очень рад вас видеть, товарищ Мукершану. Садитесь, пожалуйста! — быстро пригласил начальник политотдела, протягивая навстречу Мукершану обе руки. На щеках Демина выступил румянец, очень красивший его лицо, и это оттого, что он не успел убрать вместе с бумагами фотографию жены и сына, на которую сейчас — Демин видел это — посмотрел Мукершану долго и внимательно, даже, как показалось полковнику, с тоской и скрытой завистью.

Мукершану понял смущение Демина и то, отчего оно произошло. Теперь Николае уже сам не мог удержаться, чтобы не спросить:

— Жена? — Он показал на снимок, с которого прямо на них смотрела молодая женщина с очень строгим и вместе с тем очень простым лицом, освещенным большими спокойными глазами. На руках она держала сына, круглое личико которого ничего не выражало, кроме того, что должно было выражать лицо ребенка, — удивленно-наивной радости и тщетного желания понять, что делается вокруг и для чего все это.

— Жена и сын, — ответил полковник по возможности спокойно.

Мукершану теперь сам смутился и поспешил перейти к делу:

— Центральный комитет посылает меня в Бухарест. Там формируются рабочие дружины для защиты столицы от гитлеровцев и для свержения фашистского режима Антонеску.

— Желаю вам удачи, товарищ Мукершану. Помните, что Красная Армия не оставит вас, придет к вам на помощь!

— Спасибо, Федор Николаевич! — Мукершану крепко сжал в своих рабочих ладонях маленькую энергичную и твердую руку Демина. — Мы держим экзамен перед вами, перед своими старшими товарищами, пришедшими к нам на помощь!

Мукершану хотел сказать что-то более сильное, но волнение помешало ему. Он замолчал, порывисто обнял Демина, и они крепко поцеловались.

— Спасибо за все, за все!..

— Желаю удачи!.. — повторил Демин. — В селе, должно быть, вы неплохо поработали. Крестьяне, надо полагать, многое поняли?

Мукершану задумался, лицо его потемнело. Заговорил глухо:

— Поняли, конечно, кое-что. Но, к сожалению, далеко не все. — Он поморщился, признался с какой-то беспощадной для себя решимостью: — Тут и я допустил ошибку: больше митинговал. А нужно было говорить с каждым и отдельности. И вот что теперь у людей на душе — не знаю. Что ж, будем учиться. Борьба только начинается. До свидания, Федор Николаевич!

Полковник, как и в тот вечер после первой их встречи, долго прислушивался к твердым, медленно угасавшим шагам удаляющегося от него человека.

— Счастливого пути, товарищ! — тихо, про себя, проговорил начподив. «Мое положение казалось куда лучше, — подумал он. — А оно вон, оказывается, как!» Потом достал политдонесение, заготовленное инструктором. Стал читать, недовольно морщась. «Вот развез! — мысленно ругал он инструктора. — Преамбула на целую страницу. А кому она нужна, эта преамбула?» Позвал ординарца.

— Верните это Новикову, пусть сократит на три четверти!

«Ну же и писучий, дьявол!.. А что, если в донесении сообщить разговор с Ерофеенко?.. Любопытные, оригинальные мысли у этого солдата. И все сложно, интересно». Демин вынул блокнот и стал торопливо что-то записывать в него.

Мукершану по узкому деревянному настилу, под которым где-то далеко внизу плескалась вода, перешел через овраг, разделявший село на две неравные части, поднялся на гору и зашагал по узкой аллее, между густых зарослей черемухи и одичавшей вишни. Ночь была безлунная, теплая и немножко душная, как бывает перед дождем. Слева, в кустах, звонко щелкала и свистала какая-то, должно быть совсем крохотная, птичка. Мукершану остановился и, улыбаясь, попытался изобразить свист и щелканье пичуги. Но у него ничего не получилось. Радуясь озорному птичьему веселью, Мукершану вместе с тем чувствовал какую-то неловкость, что-то беспокоило его. «Что бы это могло быть?» — подумал он. Пташка помолчала, как бы прислушиваясь, и когда человек затих, она залилась еще энергичнее, засвистала и защелкала звонко и рассыпчато, будто обрадовалась, что так, как она, человек не может свистать и щелкать.

«Тень-тень-тень… тин-тин-тин… кеть-кеть-кеть… киви-киви-киви…» — неслось из кустов.

Мукершану, заслушавшись пением озорной птахи, остановился и еще раз сам пощелкал языком, и снова птичка слушала и, дождавшись, когда он замолчал, защелкала и засвистала громче и задорнее, будто смеясь над беспомощностью человека.

Мукершану весело захохотал.

«Тень-тень-тень… киви-киви-киви…» — ритмично и сочно звенело в кустах, от которых уже чуть веяло освежающей прохладой упавшей росы.

Мукершану присел на камне под кустом, в котором щелкала и свистала невидимая и бесстрашная пичуга, и, прикрыв лицо руками, задумался. Чувство легкого беспокойства не покидало его. И вдруг он вспомнил. Ах да, да… все это связано с тем фотоснимком молодой женщины со строгим и ясным взглядом, который он видел у начальника политотдела. Конечно, поводом его беспокойства был именно этот фотоснимок. И Мукершану уже видел лицо другой женщины: на него смотрели веселые глаза подруги, товарища по партийной работе, родные и милые глаза Анны, которую расстреляли полицейские в 1933 году в Гривице, во время железнодорожной забастовки.

Сорокапятилетний здоровый, сильный человек, Мукершану, может быть, только сейчас подумал, что, подобно всем людям, живущим на земле, он мог бы быть мужем, отцом, пользоваться радостями, которые дает человеку семья, — такими радостями, которых у него не было. Грусть охватила его, но то была необычная грусть, она не давила сердце, не обливала его жгучей горечью, она была смешана с той неповторимой и великой радостью человека, который готовит счастье другим — всем этим обездоленным Бокулеям и Корнеску, отцы, деды, прадеды которых и сами они жили в вечном рабстве, женились, любили, плодились только для того, чтобы увеличить число рабов и несчастных на своей бедной земле.

Невидимая пичуга вспорхнула, с ветки на ветку перебралась поближе к сидевшему человеку и затрещала над самым его ухом. Мукершану открыл лицо и беззвучно засмеялся.

«Киви-киви-киви…» — смеялась и птаха.

Напротив зашумели кусты. Там мелькнуло что-то черное, живое. Грохнул выстрел. Пуля тонко пропела над самой головой Мукершаиу. Он упал в канаву. Раздался второй выстрел, и темное пятно метнулось из-за кустов в переулок. Стало тихо-тихо. Бойкая пташка замолчала. Мукершану поднялся, вышел на дорогу и быстрыми твердыми шагами направился к дому Суина Корнеску.

Там он молча собрался и, уже уходя, тихо сказал провожавшему его Суину:

— В селе орудует враг. Будьте осторожны. В меня сейчас стреляли.

Патрану и поп, дрожа от страха и нетерпения, ожидали молодого боярина Штенберга в саду, укрывшись под деревом. Когда раздались выстрелы, они не выдержали, покинули свое укрытие и побежали к калитке, где должны были встретить лейтенанта.

— Ну что? — спросил Патрану, открывая калитку запыхавшемуся Штенбергу. Но тот не дождался, когда ему откроют, и, как легавая затравленная собака, легко перемахнул через забор.

— Ну что? — повторил свой вопрос Патрану. — Что?

— Наповал!.. — прохрипел офицер, трясущимися руками отвинчивая пробку фляги, в которой бултыхалась водка. — Готово!..

— Слава те… Одного покарал бог… Щенком помню его… — перекрестился поп.

— Работал у меня! — сказал Патрану, истово крестясь вместе с попом. — Вредный! Всех бы… Всех!..

— Ты вот что, господин Патрану, не очень-то увлекайся!.. Осторожней надо!.. А то, знаешь, они могут быстро… — лейтенант выразительно черкнул ребром своей белой ладони по горлу. — А ты нам еще нужен будешь!.. Списки готовы?.. — спросил он отрывисто, выплеснув на землю остаток водки.

— Готовы, ваше благородие!.. Готовы, господин лейтенант!.. Всех записал: и тех, что митинговали, и тех, что землицу вашу меж собой поделили. Вот они — Корнеску, Бокулей…

— Ладно!.. Сам разберусь!.. А сейчас — спать!.. Да… не знаешь, где находится Василика?..

Патрану промолчал, сделав вид, что не расслышал слов боярина. Штенберг резко повторил свой вопрос.

— Я не хотел вас огорчать, господин лейтенант. Эта паршивая девчонка вышла замуж за старшего сына Александру Бокулея.

— За Георге?

— Так точно, за него… Вернулся! Вместе с русскими пришел. Вот бы кого…

— Хорошо! — резко остановил офицер. — Дойдет очередь и до него…

Сунув списки в карман мундира, размякший лейтенант неровной походкой направился к каменному сараю, где укрывался уже третьи сутки. Вспомнив все свои нерешительные действия, все колебания и раздумья, он сейчас сам удивился тому, что оказался в конце концов способным на столь рискованный поступок. А получилось здорово! Все в порядке. Вот только Василика…

Вскоре он спокойно спал.

5

С утра Бокулей-старший выехал косить пшеницу на том самом участке, где вспахать и посеять ему помогли русские солдаты. Взяв в руки крюк, румын долго не решался взмахнуть им. Подумав, он положил его у межи, засучил рукава и, как пловец разгребая желтые тяжелые волны и радостно щелкая языком, вошел в пшеницу. Острые усики колосьев больно щекотали его подбородок, потное лицо, но старик будто и не чувствовал ничего. Он плыл по желтой реке все быстрей и быстрей, то пел, то насвистывал, то, захватив охапку жаркой и духмяной пшеницы, плотно прижимал ее к своей груди. Затем крестьянин вернулся на прежнее место, отыскал межу, отделявшую его полосу от соседнего надела, и стал быстро ходить по ней взад и вперед, смешно подпрыгивая. Василика, приехавшая вместе со свекром вязать снопы, глядела на него и улыбалась. Ей хотелось похохотать над ним, но она стеснялась. Александру Бокулей — и это знала Василика — боялся, что сосед не заметит межи и станет косить его пшеницу. И чтобы сосед заметил и не захватил чужой делянки, старик решил получше протоптать межу, которой до этого почти не было видно. Вместо межевого кола[29] он еще раньше выкопал небольшую канавку, которая, однако, сейчас сильно заросла.