Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Когда после долгой и мучительной переписки удалось договориться, что Горбачев и Гавел встретятся и побеседуют в Париже, в перерывах между заседаниями саммита ОБСЕ, Михаил Сергеевич за полчаса до назначенного срока отменил со ссылкой на ту же занятость эту встречу, согласившись лишь сфотографироваться вместе.

Для меня не было секретом, что мое постоянно особое мнение во всех этих ситуациях не вызывало симпатий в Кремле.

Тем более что наше сотрудничество с президентом, если подходит тут этот термин, и само знакомство оставалось заочным. Не считая двух-трех разговоров по сверхзащищенному телефону, по которому и собственный-то голос не узнаешь. Стоило упомянуть о важности построения хороших отношений между нами и Чехословакией – то, ради чего меня и послали в Прагу, – в его голосе появлялось отчуждение.

Быть может, шутку, которая была тогда в ходу, – Горбачев послал к драматургу Гавелу литературного критика Панкина, – он понимал буквально. Тебя послали критиком, а ты…

И вот – путч, наше с советником – посланником Лебедевым заявление против ГКЧП и звонок Горбачева в Прагу:

– Борис, ты можешь сейчас прилететь в Москву? – Он со всеми, знакомыми и незнакомыми, на «ты»…

– А как же иначе, если президент вызывает.

– Ну так и прилетай. Есть мнение назначить тебя министром иностранных дел…

– Сегодня же буду в Москве, но над предложением разрешите подумать.

– Вот дорогой и думай.

Наш роман продолжался три месяца. Об этом, уже в Лондоне, я написал книгу. Первым изданием она вышла в Стокгольме. Сейчас лишь некоторые эпизоды и реплики из тех «Оборванных ста дней». «Флеш-пойнт», как говорят англичане.

Анатолий Черняев – Горбачев после «Форосского сидения» называл его во всеуслышание своим названым братом – говорил мне, пока мы ждали в его закутке возвращения Горбачева с сессии Верховного Совета:

– Сколько раз я ему про тебя поминал, молчит…

– Да, мне то же и Яковлев рассказывал.

– А тут сам предложил. Это его инициатива. Никто ему не подсказывал. И вдруг оказалось, все знает про тебя. И про «Комсомолку». Как ты с Полянским схлестнулся. Статья Карпинского. И как в Стокгольме… Про модель социал-демократическую…

Об этом Толе особенно приятно было упомянуть, потому что он давно уже был скрытым социал-демократом и еще от Бориса Николаевича Пономарева, отвечавшего в политбюро за международные связи КПСС, получал нагоняи за это.

– И статьи твои – об Айтматове, об Абрамове, о Розове…

После первых официальных фраз и подписания на моих глазах указа о моем назначении, который тут же был прочитан с экрана не скрывшей своего волнения Митковой, что явно ожидала вновь увидеть на этом посту Шеварднадзе, мы с Горбачевым в экстазе ходили по его просторному кабинету, толкаясь боками, – ни дать ни взять Герцен с Огаревым на Ленинских, чур меня, Воробьевых горах, и говорили, говорили. Я, вспомнив любимое выражение Юрия Трифонова «У каждой собаки свой час лаять», спешил застолбить все заветное, и он с полуслова давал согласие на то, что прежде прямо или косвенно отклонялось.

Когда дошло до дела, тут было сложнее.

Я сказал ему через несколько часов после того, как водворился в МИДе, что моим первым актом было смещение заместителя министра Квицинского, который поддержал путчистов, и он удивленно вздернул брови. Посмотрел на меня так, как будто видел впервые. Ведь всего несколько дней назад он назначил того же Квицинского и. о. министра вместо отставленного Бессмертных.

Когда я впервые предложил пригласить в Москву Милошевича и Тужмана и попытаться заставить их сесть за стол переговоров, он замахал на меня руками: мы уже обсуждали это с Черняевым. Толку не будет. Только сами замараемся. Но через день позвонил и дал команду: «Приглашай».

Они приехали. Сначала не хотели друг с другом разговаривать. Особенно напряжен был Милошевич. Он и в кабинет-то к Горбачеву вошел, нервно оглядываясь, словно не исключал, что его здесь сейчас могут арестовать, как некогда, при Брежневе, Дубчека.

Когда уходил, Горбачев, провожая гостя взглядом, бросил мне: «О, гляди, тот же Борис Николаевич, только умнее».

Подписав соглашение о прекращении огня, президенты помягчели. За обедом Милошевич смотрел Тужману в лицо и, словно бы в забытье, повторял: «О, Франю, Франю…»

Подписанное в Москве соглашение о прекращении огня выполнялось до тех пор, пока о независимости не объявила Босния и Герцеговина. Напутствуя меня в своем кабинете перед поездкой на Ближний Восток, Горбачев сказал, что согла шение о дипломатических отношениях с Израилем можно будет подписать, если удастся договориться о созыве арабо-израильской конференции под сопредседательством СССР и США.

Я возразил, что начинать надо именно с восстановления отношений, ибо иначе Израиль просто не будет принимать нас всерьез как посредников.

Он в задумчивости кивнул, соглашаясь. Но когда я, попрощавшись, двинулся к дверям, он меня остановил:

– Слушай, а может, разошлем проект директив этим… членам Госсовета?

– А что будем делать, если станут возражать? Он задумался и вдруг мальчишески махнул рукой:

– Давай подписывай. Пусть потом возражают.

Я засмеялся и сказал, что он почти процитировал одного ребе из анекдота.

– Какого еще ребе? – удивился Горбачев.

И я рассказал ему этот анекдот. Пришла к ребе женщина и сказала, что не знает, какого петуха зарезать на праздник – белого или красного.

– А в чем проблема? – не понял ребе.

– Да если красного зарежешь, белый скучать будет. А если белого – красный.

Ребе задумался и сказал:

– Режь красного.

– Так белый же скучать будет?

– А… с ним, пусть скучает.

Не помню, чтобы за те три месяца он хоть в чем-нибудь не согласился бы со мной. Если не с первого, то уж точно со второго захода.

Мой перевод – за две с небольшим недели до Беловежской Пущи – из министров в послы в Англии, явно продиктованный ему взбунтовавшимися вассалами, новопрезидентами, бывшими первыми секретарями бывших союзных республик, которые через три недели свергли и его, – он, кажется, переживал больше, чем я.

Ведь только накануне посетивший меня Толя Черняев, его alter ego, на Смоленской – сенсация: никогда еще Черняев не бывал в стенах МИДа, Горбачев бывал, а он – нет, – сказал после первой рюмки:

– Ты стал синтезирующим фактором. Это ценят и в том, и в нашем лагере.

А когда все свершилось, признался, что он, кому шеф все, вплоть до снов, первому рассказывал, узнал об этой затее только от Павла Палащенко, переводившего Горбачеву в его разговоре с Джоном Мейджором относительно агремана для нового посла, который был, кстати, выдан в течение часа.