Сатурн почти не виден - Василий Ардаматский

Посоветоваться с Марковым Кравцов не мог: в четырнадцать часов сегодня он должен сообщить Клейнеру свои соображения. Подозрительно тоже, почему Клейнер назначил такой маленький срок. Кравцов стиснул ладонями голову и стал думать, как ему себя вести дальше.

Ровно в четырнадцать Кравцов вошел в кабинет Клейнера, молча положил ему на стол дело и поверх него свое заявление, в котором он сознавался в совершенной им грубой ошибке, выразившейся в вербовке советского агента, и просил уволить его как недостойного работать в гестапо.

Клейнер прочитал заявление, отложил его в сторону и посмотрел на Кравцова.

— Вы это серьезно?

— Вполне, — сокрушенно ответил Кравцов. — Моя ошибка непростительна.

Клейнер некоторое время молча и с улыбкой превосходства смотрел на Кравцова.

— Это ваше глупое заявление можно объяснить только вашей неопытностью, — наконец сказал он. — Случаи вербовки и даже перевербовки вражеских агентов в нашей практике очень распространены. И еще неизвестно, может быть, вам бы удалось этого лейтенанта перевербовать напрочно, если бы власовские идиоты не устроили перестрелку. Ведь он уже давал информацию.

— Да, и очень важную, — поспешно отозвался Кравцов.

— Вот видите. Идиоты устроили дурацкий спектакль со стрельбой и все нам испортили. И вообще я не придаю никакого значения воплям из их штаба. Вся эта затея с генералом Власовым себя не оправдала. Чего стоит один из его приближенных полковников, Родионов, который вместе со своей частью перешел к партизанам! Между прочим, если тот парень действительно был советским агентом, он вполне мог поверить, что власовцы, с которыми он завел знакомство, действительно хотят перебежать. — Клейнер подвинул к себе дело, наугад раскрыл его, пробежал глазами по страницам, захлопнув папку, отодвинул ее в сторону. — Болтуны и жалкие интриганы. После истории с полковником Родионовым им бы помолчать и благодарить Бога за то, что мы их еще кормим, а они шлют кляузы в Берлин. — Клейнер тоном простившего отца сказал: — Возьмите свое заявление, порвите его и занимайтесь делом. Я к завтрашнему утру должен иметь все данные по красному подполью в городе. Покойный Таубе был прав, предупреждая меня, что в городе явно активизируется большая шайка коммунистов. Какое у вас впечатление?

— Данные об этом имеются, — спокойно сказал Кравцов, но он понимал, что Клейнер заинтересовался этим вопросом неспроста. — Сведения мои, однако, носят отрывочный характер, и их необходимо перепроверить.

— Обработайте все, что у вас уже есть. Наш второй отдел тоже готовит свою разработку. Хватит заниматься ловлей блох в одиночку. Мы им устроим здесь свой Сталинград. Город должен быть очищен от бандитов массированным ударом раз и навсегда!..

Вот и новая тревога. Кравцов абсолютно ничего не знал о деятельности второго отдела, который самостоятельно вел работу в городе, используя своих подготовленных в специальной школе агентов, количество которых за последнее время сильно увеличилось. Эти агенты могли разнюхать многое…

Ночью Кравцов пришел к Маркову. Сообщение о Добрынине Марков выслушал молча, не задал ни одного вопроса и, как только Кравцов кончил рассказывать, спросил:

— Что у вас еще?

Кравцов молчал, удивленно смотря на Маркова. Перехватив его взгляд, Марков повторил:

— Что у вас? У нас с вами очень мало времени.

Кравцов рассказал о своем разговоре с начальником гестапо Клейнером.

— Ну видите, о самом важном вы не говорите, — сказал Марков без удивления, как будто то, что сказал Кравцов, он знал раньше. — Когда вы должны представить Клейнеру данные по подполью?

— Завтра утром.

— Они готовы?

— Да, вот они.

Марков внимательно прочитал их.

— Эти три адреса, которые вы приводите, реальные?

— Да. К сожалению, — ответил Кравцов. — И нужно сегодня же предупредить подполье, чтобы они покинули эти адреса, но оставили бы там свои явные следы. В этом мой расчет.

— Да, пожалуй, это единственный выход, — согласился Марков. — Что у вас еще?

— Что посоветуете в отношении проклятого второго отдела?

— Надо туда влезать, Кравцов. Надо. Придумайте для этого предлог сами, вам там все это виднее, но задача такова: туда надо влезать, иначе мы можем понести тяжелые потери. Очевидно, они готовят облаву.

— Я понимаю, — отозвался Кравцов.

— Я знаю, это будет и трудно, и опасно, — сказал Марков. — Второй отдел набит опытными ищейками, но нужно идти на риск. И если Добрынин не справился с возникшей перед ним тяжелой задачей, вы, я уверен, справитесь.

— Жалко его все-таки, — тихо сказал Кравцов.

— Конечно, жалко, — почти со злостью произнес Марков и, посмотрев на часы, сказал: — Вам пора идти. — Он встал и протянул руку. — Значит, проникнуть во второй отдел во что бы то ни стало. И не пропустить дату облавы.

Выбравшись из штольни в овраг, Кравцов очутился под звездным небом, среди спокойной и доброй тишины ночи. На исходе зимы бывают такие, уже совсем не зимние ночи. Кравцов присел на бревно. Он смотрел в черное небо, ища в нем единственное известное ему созвездие — ковш Большой Медведицы… Ему просто не хотелось возвращаться к своей нереальной жизни, полной, однако, вполне реальных и ежедневных опасностей. И неизвестно, сколько бы он так просидел, если бы у выхода из штольни не появился Коля, который сердитым шепотом сказал:

— Товарищ Кравцов, разве не знаете? Оставаться у входа нельзя.

— До свидания, Коля… — Кравцов вскочил и быстро зашагал вниз, наискосок овражьего ската.

Часть четвертая. «Сатурн» почти не виден

Глава 48

«Весна без надежд» — так спустя два года на Нюрнбергском процессе фельдмаршал Кейтель назовет весну сорок четвертого года. Но сейчас, когда эта весна еще только шла по земле, гитлеровская пропаганда продолжала уверять немцев, что все в порядке и события разворачиваются согласно замыслам Адольфа Гитлера. Немецкая армия продолжала драться упорно, и это было главным и единственным аргументом в пропаганде лжи и обмана. Рабочему говорили: «Работай без счета времени, будь достоин солдата. Германия победит». Под предлогом помощи солдату в стране непрерывно проводились реквизиции, именовавшиеся то зимней помощью солдату, то летним содействием фронту. В марте сорок четвертого года по радио транслировалась речь министра пропаганды Геббельса, которая затем была опубликована в газетах под заголовком «Уверенность и еще раз уверенность». В зале, где Геббельс произносил эту речь, сидели отпетые головорезы эсэсовских банд. Они чуть ли не после каждой фразы Геббельса устраивали овации, похожие на рев раненых слонов. В газетах речь пестрела ремарками «овация», «бурная овация», «громоподобная овация», «грандиозный восторг и воодушевление», возгласы «Хайль Гитлер!» и тому подобным. Геббельс, конечно, достаточно хорошо был осведомлен о действительном положении вещей, и тем страшнее была ложь, которой была насыщена каждая фраза его выступления. Прошло три года войны. Миллионы немецких солдат были уже в могилах, а сотни тысяч городских жителей — под развалинами разбомбленных домов. Захваченные территории были потеряны, и в этом смысле Германия находилась у разбитого корыта. Ее людские и технические резервы были предельно истощены. В генералитете бурно назревала открытая оппозиция Гитлеру. Словом, наступила весна без всяких надежд, а Геббельс говорил об измотанных немецкими солдатами русских силах, о слепом неведении советского командования, не знающего, что его ждет в самое ближайшее время. Нервничая, он сообщал «по секрету», что Гитлер уже подписал исторический приказ, а доблестные солдаты Германии полны энтузиазма достойно реализовать гениальные предначертания своего фюрера. Объявляя о том, что Гитлер удостоил высокой награды создателей секретного оружия победы, Геббельс заверял, что это оружие уже в руках армии и не за горами день, когда оно обрушится беспощадным возмездием на головы врагов. Он уверял, будто бы союзники Кремля, англосаксы, уже поняли, в какую скандальную и катастрофическую ситуацию они влипли, и мечтают только об одном — как бы поскорее выпрыгнуть из этого идущего под откос поезда. Они уже три года обещают русским завтра открыть второй фронт. «Где он, этот второй фронт? Покажите мне его, пожалуйста!» — злорадствовал Геббельс под гогот эсэсовцев. «Германия и ее боевые союзники, фюрер и его армия берут войну, победу и судьбы мира в свои руки. Уверенность фюрера в конечном успехе великой битвы должна стать уверенностью каждого немца! Уверенность и еще раз уверенность!» — закончил Геббельс под бешеный рев эсэсовцев.

Эту речь Геббельса полковник Зомбах слушал по радио вместе с Канарисом в его кабинете. Руководитель «Сатурна» вчера прилетел в Берлин по срочному вызову шефа, но только сегодня смог попасть к нему, и получилось, будто Канарис вызвал его специально для того, чтобы вместе с ним послушать министра пропаганды. Зомбаха пригласили в кабинет в момент, когда в радиоприемнике гремела овация в честь появившегося на трибуне Геббельса. Канарис кивнул Зомбаху и показал на кресло, а потом на ревущий приемник. Они больше часа слушали речь. Когда запели гимн, Канарис выключил радио и повернулся к Зомбаху.