Синьора да Винчи - Робин Максвелл

В ожидании Салаи мы почти расправились с закуской. Озорник поспешно вошел, едва ли не вбежал в зал, запечатлел на щеке Леонардо поцелуй — то ли в залог привязанности, то ли от скуки — и плюхнулся на пустой стул рядом с Лоренцо. Я сидела наискось от него и с удовольствием рассматривала внука. Он успел переодеться после прогулки, но на его лбу по-прежнему красовалась грязная клякса Его выпученные губы казались полнее, чем у Леонардо, зато удлиненный тонкий нос и красивые, широко расставленные карие глаза были явно отцовскими. Копна белокурых завитков тоже напомнила мне о сыне в раннем детстве, хотя Салаи, по новым обычаям, был довольно коротко острижен.

Внук не сводил с меня пристального взгляда.

— Это твой двоюродный дедушка Катон, — пояснил мальчику Леонардо. — А рядом с тобой сидит очень важный гость из Флоренции, Лоренцо де Медичи.

Салаи метнул на меня дерзкий взгляд и повернулся к Il Magnifico.

— Ты что, богач? — спросил он.

— Пожалуй, нет в Италии человека богаче меня, — едва сдержал улыбку Лоренцо.

— А сокровищница Il Moro, говорят, вся забита сундуками с золотом, и с алмазами, и с жемчугами, и с рубинами. А еще у него такая груда серебряных монет, что даже олень через нее не перепрыгнет!

— Салаи… — попытался урезонить сына Леонардо.

— Но я хочу знать, кто из них богаче! — вскричал тот.

— Зачем тебе это? — поинтересовалась я.

— Затем, — важно ответил проказник, — что мне нужно сейчас выяснить, кто будет моим покровителем, когда я вырасту.

— Маэстро признался нам, что у тебя нет особой тяги к искусству, — возразила я.

— Подумаешь! — ответил неунывающий Салаи. — Был бы хоть какой-нибудь талант, а покровитель найдется!

— Может, придворным шутом попробовать? — предложил Лоренцо.

Салаи разинул рот и поглядел на отца:

— А и вправду! Я могу стать придворным шутом!

— Да, дурачок из тебя выйдет отменный, — согласился, не поведя бровью, Леонардо.

— Знаешь ли ты, — обратился к мальчику Лоренцо, — что при королевских дворах только шутам дозволяется говорить то, что им вздумается и на любую тему — лишь бы выходило смешно — и никто их за это не наказывает?

Салаи с гиканьем спрыгнул со стула и принялся отплясывать вокруг стола задорную тарантеллу, сопровождая ее не слишком пристойной для его возраста песенкой. Он один поднял столько шума, что Джулия снова просунула голову в дверь, укоризненно наблюдая за его проделкой. Под конец танца Салаи пару раз прокрутился волчком и довольно ловко перекувырнулся в воздухе, приземлившись прямехонько к ногам Лоренцо, улыбнувшись ему до ушей.

— Так и быть, беру тебя в шуты! — воскликнул Il Magnifico.

Мы радостно загалдели — все, кроме Джулии. Она неодобрительно покачала головой, проворчав: «Зря вы ему потакаете», и удалилась к себе в кухню.

— А теперь садись и ешь, — строго велел сыну Леонардо.

Мальчишка чуть-чуть поклевал салат, а затем уставился на меня. Он смотрел не отрываясь, но я и не думала отводить взгляд. Салаи был мастер играть в гляделки: строил мне рожицы, скашивал глаза к переносице, вытягивал губы в трубочку, но я оставалась невозмутима. Наконец он сдался, объявив мне в отместку:

— Да он зануда!

— Ты был прав, — сказала я сыну. — Он грубиян.

Салаи издал губами неприличный звук.

— Салаи, доешь ужин в своей комнате, — закрыв глаза, распорядился Леонардо.

— А я уже и так наелся, — отозвался Салаи и мигом слез со стула.

Он схватил со стола хлебную горбушку, согнулся в церемонном поклоне перед Лоренцо, скорчил мне унылую мину, чмокнул отца в лоб и пулей вылетел из зала. Мы некоторое время сидели в оторопелом молчании.

— Помнишь дракончика на моей подушке? — наконец произнесла я. — Может быть, он унаследовал от тебя даже то, что ты и сам не ведаешь?

— Неужели я тоже был таким гадким?

— Всякое бывало…

Джулия внесла блюдо, на котором ароматно дымились грибные равиоли. Пока мы отдавали дань вкуснейшему яству, я потчевала Лоренцо анекдотами о ребяческих шалостях моего сына. Леонардо внимал им с изумлением, а порой с огорчением. К концу ужина он признался, что, должно быть, вправду сказано: яблоко от яблони недалеко падает.

На следующее утро я отправилась осматривать восточное крыло дворца Корте Веккьо. Оно представляло собой беспорядочное скопление переходов и комнатушек, в каждой из которых имелось по одному, а то и по два огромных окна. Все они являли настоящий пир для очей. В покоях во множестве висели вышитые шпалеры, некогда украшавшие стены королевских палат. Взор ублажали многочисленные картины и статуи — дары флорентийских мастеров, друзей Леонардо, но я нашла там и его собственные произведения. В одной из комнат все четыре стены были заняты черновыми набросками ужасного потопа наподобие того, что много лет назад приснился Джулиано Медичи. Я увидела смерчи и ураганы, чудовищные водовороты и волны, смывающие со скалы замок и погребающие под собой огромный город. Рядом на меловой стене я обнаружила наспех нацарапанные чертежи и математические уравнения, но ничегошеньки в них не разобрала. На полу, где уместен был бы лишь один турецкий ковер, Леонардо разложил целых три, искусно расстелив их так, что каждый был хотя бы частично виден. Ни клочка свободного пространства не пропадало у него зря, оттого дворец и напоминал сокровищницу: тут свисало с мраморной руки, отбитой, вероятно, с античной греческой статуи, киноварное ожерелье, там гордо красовалось в нише деревянное изваяние богини Исиды, украшенное гирляндой из крохотных живых орхидей…

В музыкальном салоне разместились бессчетные струнные и духовые инструменты. Была здесь и знаменитая скрипка с изумительным посеребренным корпусом в форме конской головы. По прибытии в Милан Леонардо вместе с ней экспромтом поучаствовал в придворном музыкальном состязании и победил в нем! После этого он, как ни странно, некоторое время слыл весьма одаренным скрипачом, но никак не живописцем. В этой комнате среди прочего высились стопки нот и таблиц, в которых несведущий человек нипочем не разобрался бы. На стенах были развешаны чертежи «музыкальных волн», вплывающих по воздуху в весьма правдоподобное человеческое ухо и продолжающих далее путь в голове слушателя.

Наконец я выбралась в главный коридор и зашла в бывший бальный зал. Леонардо, заметив меня, тут же поспешил навстречу.

— Доброе утро, дядюшка Катон! — весело приветствовал он меня. — Обожди-ка, не подходи ближе. Сейчас я тебе кое-что покажу.

Он отвел меня обратно под арку. Четыре ученика подошли к углам платформы, на которой была установлена летательная машина, и дружно начали тянуть канаты, приведя в движение замысловатую систему шкивов, противовесов, тросов и массивных цепей. Под грохот металлических рычагов деревянный прямоугольник оглушительно заскрипел, и вся конструкция вдруг начала плавно подниматься! Она уплывала вверх на цепях и канатах, а на ее место из нижнего этажа поднимался новый пол — точь-в-точь по размеру прежнего. Что-то громко лязгнуло, и обе платформы остановились и застыли — одна высоко над нашими головами, другая — на месте бывшей. Теперь вместо летательного аппарата в зале стояли пять задернутых тканью мольбертов.