Русская критика - Капитолина Кокшенева

Не орнаментом и украшением, а фундаментом станет тема дома и в других рассказах писателя. В рассказе «Отпуск в одиночку» Степану, человеку семейному, выпадет доля «встроить» свою наивную честность в «новые экономические условия». Но не уразумеет бедная головушка этой откровенной «наготы действительности» с ее «новым принципом», с ее зоологической правдой — воруй, если сумеешь. И сколько бы не выгадывал он, горемыка, ради семейного бюджета — всюду ему убыток, ибо «ежегодный посев жестокости» и воровства столь разнообразен, что простодушному человеку «выгоднее» будет простодушным и оставаться. А другому семейному герою — Алексею (рассказ «Обида») спасти свое сердце, душу и нормальное отношение к жизни прийдется через разрыв с семьей. Надорванные струны своей души «чинить» поедет он в тот же отчий (материнский) дом.

Кто из нас не знает, что «впечатления действительности» могут быть настолько обременительными, что под ними падет бедный писатель вместе со своим «крылатым конем» Пегасом? Но если писатель пал, то значит это только одно — он лишил себя сам творческой преображающей силы. Виктор Мельников другой породы — он не устает идти по дорогам современной жизни, он находит силы преодолевать и «русское бездорожье», длящееся вот уже второй десяток лет. Мельников — счастливый обладатель «внимательной души». Именно такой душой писал он рассказ «Подарок» — один из лучших, на мой взгляд, рассказов.

В русских семьях любят этот извечный семейный круглый стол — символ житейского миролюбия, тишины и душевности. Именно к этому, семейному праздничному столу стремился отец двух мальчишек-погодков и доброй жены — наш герой Железнов. Но неожиданно дирекция завода устроила клубный вечер, и еще более неожиданно скромный и упорный трудяга Железнов получил роскошный подарок — великолепные напольные часы с боем, поблескивающие лаковыми боками. Обхватив как ребенка эти часы, притащил счастливый отец их в своей дом — любимый, теплый, добрый. Ну, естественно, хорошо знающая что такое нужда, семья обладателя «Новогодних часов» просто онемела. Онемела от страшной красотищи и везения. От веселого звона и блеска. Но, увы, утащит на следующий день он же эти часы в комиссионку, потому как давно обещал своим мальчикам поездку в Москву. «Праздник детям обязательно надо устроить, — говорил он в оправдание жене. — Понимаешь, душе человека обязательно нужен праздник. Хоть маленький, хоть иногда… Причем чем трудней времена, тем он нужнее». Ну, конечно же, поездка получилась волшебной — провинциал, а тем более ребенок, Москву видит иначе, чем живущие в ней. Поездка получилась радостной. Но мы читатели, все время чуть-чуть грустим, помня о прекрасных часах… А потом будет Новый год, и услышит Железнов-отец из-за своей спины волшебный бой… своих часов! Теперь уже ему сделала новогодний подарок жена, продав меховой жакет и выкупив в комиссионке часы. Этот чудный бой их часов «совпадал с боем всех часов на земле». И кажется нам, словно по всей земле стелется праздник, ставший праздником человеческой верности, поддержки. Праздник, на котором красивое, особенное и, главное, жертвенное (часы, заработанные честным трудом за десятки лет, поездка в Москву) победило практичное и утилитарное. И невольно думаешь о том, что когда нестроения внешние, общественные приобретают длительный характер, душа само собой делает запас человечности, запас терпения — своеобразный НЗ, из которого и черпается жертвенное отношение друг к другу. А еще, конечно же, рассказ «Подарок» — о семейной любви как живом созидании жизни.

В Доме родной литературы Виктор Мельников — не случайный гость, не сторонний свидетель. Он — положительный писатель. Он — «житейский рыцарь». Ему, как и всякому писателю, жизнь дает «точку отправления», но направление движения он берет сам. И оно, как мы знаем, может быть любое. Мельников принял идеологию реализма. Но не о подражательности автора идет речь, а о той восприимчивости к мотивам и темам, что есть в нашей Большой литературе. А это значит, что писатель понимает и слышит те силы, которые искони участвуют в творении жизни, выращивая в ней свои цветы добра.

2002 г.

В сторону радости

Константин и Анна Смородины вышли из-за ограждающего их личности псевдонима Юрий Самарин. Так получилось. Теперь не только для нас, но и для них самих «Юрий Самарин» остался где-то позади, и можно только еще раз с благодарностью окинуть новым взором все, что было им подарено читателю. Но тайна все же осталась — тайна совместного счастливого творчества мужа и жены, ставшего одним. И не будем мы ее разгадывать, не будет даже и отвечать на вопрос: как это им удается создавать вдвоем некое новое целое, имя которому русская проза?

А русская проза в рассказах и повестях их новой книги живет и дышит, пламенеет разными красками — то тронет интонациями тихого и скромного очарования, то горечью разольется в ней дума сегодняшнего человека о себе, то упруго и торжественно полыхнет она причастностью к неземному миру «Золотой славы».

Стоит сразу сказать, что пишут они, совершенно не чувствуя стеснения, в рамках все той же русской повествовательной традиции, суть которой в предъявлении миру души русского человека. Они относятся к тому типу русских писателей, которые имеют мужество оставаться человеком традиции. Мы привыкли воспринимать традицию как нечто, данное нам объективно, материально и внеличностно. Она становится «объективной» только тогда, когда добыта всей силой личности, когда у человека достает сил рассмотреть ее признаки и приметы и предъявить их в творчестве. Именно в этом смысле она «объективна» — через свое проявление в семейности, в любви, в родстве к которым так счастливо причастны сами писатели, и так драматично причастны их герои — ведь буквально в каждом рассказе и повести есть это трудно обретаемое и часто теряемое родство. Вообще потеря родства и родственности нашими авторами всегда понимается как горькая доля, которую нужно с кем-то разделить, которую столь же необходимо одолеть. Одолеть через восстановление в себе правильности хода этого чувства. В «Заснеженной Палестине» потеря любимого для героини — это вынимание «почвы из-под абсолютных вещей», это «стирание уникальности образа» любимого человека и невозможность жить без подлинного чувства.

Но сама по себе «родственность» для героев Смородинных всегда требует некоего иного, — того, что было бы больше личностного чувства. Родственность словно «прорисовывается» в человеке, укрупняется в моменты совершенно особой обостренности зрения и мировосприятия. Тетя Маруся в рассказе «Панталончики с коронами», вдруг пронзенная красотой праздничного летнего дня, чувством родства с поселком, начинается срочно искать что-то более важное в своем существованье. И смешные «панталончики с коронами» — единственный материальный «аргумент» дворянского происхождения ее рода — вдруг наполняют ее жизнь забытым простором отзвеневшей в истории жизни предков (тетки — фрейлины при дворе императрицы, деда ушедшего в революцию, бабки — акушерки и дворянки). Между личностью и традицией родства существует, говорят нам писатели, совершенно уникальное и удивительное напряжение. Они не изолированы друг от друга, а напротив — только в общении (сообщении) и рождается их новое и особенное единство. И мыслится оно в их прозе как восхождение от «убожеского существованья нашего», от «чрезвычайной печали» нашей к центру человека, коим является душа и око Божие в ней — совесть.

Но следует сказать, что современный человек в их прозе очень часто это человек оглашенный и оглушенный временем. Но и такого его жалко, и такой дорог писателям. Ведь они точно знают, что впряжен он в свое жизненное тягло накрепко всякими социальными потрясения, так что головы клонит только долу; всякими реформами, что не дают человеку никакого покоя. Но все же вечное и значительное не может быть присвоено мизерными силами жизни, теми, что прав никаких на эту вечность не имеют. Вот — некогда гордое имя «Русь» венчает универмаг, а неизмеримо-широким словом «мир» называют рыночное разнообразие некачественных товаров («мир еды,» «мир диванов», «мир развлечений»). Но не это внешнее (пустые бутылки и полиэтиленовые пакеты, обертки и сигаретные коробки) вызывают «чрезвычайную печаль». Хотя и об этом отношении к внешнему, об этой привычке к мерзости запустения, ставшей фоном нашего нечувствия, — и об этом авторы скорбят. Важнее, конечно же, внутреннее, печаль о «сокровенном человеке». Но как сказать нынешнему читателю о нем? Наверное, только так — «заключить в себя» его боли и скорби, а потом «поделиться» с ним своим состраданием. И удивляет эта вместительном писательского сердечного мира Константина и Анны — сила их любви как скрепляющая и «собирающая» человека. Сила любви в их творчестве всегда противостояла и противостоит разрушению.