Время кобольда - Павел Сергеевич Иевлев

— Почему везде такая жопа, а тут такой ништяк? — удивляется Натаха.

— Потому сто это совсем другое место, — ответила Сэкиль.

— Как так? — спросил я. — Мы же пришли сюда через пролом в стене, это то же самое пространство.

— Помнис ту крадовку, где мы скрыварись? Она быра твоё место. Наверное, в твоей зизни быра такая крадовка, и она быра как безопасность, да?

— Да, в детдоме, — вспомнил я внезапно. — Старая кладовка, от которой потеряны ключи. Я их нашёл. Я прятался там, когда не мог больше драться. Там было никому не нужное старьё, и завхоз так и не собрался поменять замок. Это был мой личный рай — одиночество. Я мог не есть сутками, лишь бы не выходить. Но потом приходилось возвращаться, конечно, иначе меня бы искали и в конце концов нашли. Тогда я больше не смог бы там прятаться.

— Ты вспомнил! — поразилась Натаха.

— Только это.

— Невазно, знасит, вспомнис ессё! А это место кто-то специально сдерар для себя. Знать бы, кто…

— Я, кажется, знаю… — я встал, открыл стенной шкаф и набрал на клавиатуре сейфа «1307».

Сейф щёлкнул и открылся.

— А-бал-деть! — по слогам сказала Натаха. — Кэп, но как?

— Тринадцатое июля. День смерти родителей. Не спрашивайте, я не знаю. Точнее, знаю, но не знаю, почему знаю. И что именно.

Внутри нашлись две картонные упаковки патронов, набор для чистки пистолета, толстый, как книга, блокнот и сложенная гармошкой, склеенная из отдельных листов, рукопись.

Я достал набор, разложил его на прикроватном столике и, вытащив из кобуры пистолет, занялся делом. Вытащил магазин, передёрнул затвор, щелкнул спуском, снял ствольную коробку, вытащил пружину…

Натаха и Сэкиль смотрели на это завороженно.

— А ситать ты сто, не будес?

— Кэп, тебе что, неинтересно?

— Мне страшно, Натах.

— Чего ты боишься?

— Того, что там написано. Когда я это прочитаю, всё изменится, и я уже не смогу это изменение отменить.

— Мозно, кэп? — спросила Сэкиль, протянув руку к толстому блокноту.

Я только плечами пожал — откуда мне знать, что можно, а что нет?

Она взяла и раскрыла. Перевернула несколько листов.

— Это не ты писар. Вот эту бумазку, — она тряхнула склеенной летописью, — ты. А это — нет.

— Это писала мать, — сказал я почти спокойно, — она всегда записывала свои наблюдения. И всегда запрещала мне читать. Я даже сейчас не могу.

— Ой, прости. Я не знара, — она потянулась положить тетрадь на место.

— Читай, если хочешь, — остановил я, — тебе-то не запретили.

***

Пистолет можно чистить долго, но не бесконечно. Я собрал его, окончательно протёр тряпочкой от масла, вставил магазин и, убрав оружие в кобуру, взял со стола рукопись. Взял с чувством, с которым берут в руки гранату. Пока она лежит — это просто круглая железная хрень. Но стоит вынуть чеку — и с этим надо будет срочно что-то делать.

— Надо зе, — сказала Сэкиль, увлечённо читающая плотно заполненную мелким и аккуратным маминым почерком книгу, — мы корреги.

— В каком смысле?

— Они работари на Институт Обсефизисесских Пробрем. Занимарись рокарьными территориями. Наверняка я ситара их работы.

— Я даже этого не знал. Они постоянно были в командировках, но я думал, что это какое-то торгпредство. Впрочем, мне было десять, когда они погибли, а потом рассказать о них стало некому.

— Они погибри в Центрарьной Африке, да?

— Откуда ты знаешь?

— Там пропара экпедисия Института. Узасная трагедия.

— А что они делали в Африке?

— Иссредовари Ваканду.

— Это страна из комиксов?

— Просто рокарьная террритория. Надо же быро её как-то назвать?

— А что это за «локальные территории», Сека? — спросила Натаха.

— Это неориентированные пространства Пенроуза, в которые замкнуты насеренные пункты. Там зивут обысьные рюди, они дазе не знают, что это рокарьная территория, для них всё обысьно. Странности торько дря внеснего набрюдатеря.

— А откуда они берутся?

— Вот представь себе, Натаса: есть, допустим, город. На него нападают враги. Это дря города — как смерть для серовека. Дря внеснего набрюдатеря он умер, его борьсе нет. Он остарся в своём временном отрезке, там он сусествует, как всегда. Так зе, как мёртвый серовек. Мы не мозем вернуться во временной оси назад и посетить этот город, насе время относитерьно него ринейно. Это понятно?

— Пока — да. Ну, кроме странной концепции, что мёртвые где-то там живы. Звучит умно, но представить не могу.

— А ты мозес представить, сто все есть, а тебя нет?

Натаха глубоко задумалась.

— Знаешь, — сказала она неуверенно, — когда ты вот так говоришь… Умом понимаю. Представить — не получается. Я же всё представляю как бы изнутри себя, как будто я на это смотрю. Но меня же нет — как я могу это видеть?

— Мы мозем думать только в ринейном времени и пространстве. Наса горова так устроена. Природа дала нам горову не для того, стобы ей думать о топорогии, а стобы искать еду и убезать от хисьника. Для этого нузно оперировать в топорогии Евкрида: время, расстояние, ускорение, траектория бросенного камня, прызок на дерево.

— Так что там с городом, — перебил их я, — не уходите в философию.

— Помните регенду о граде Китезе?

— Это где монголы пришли к городу, а он то ли в озеро погрузился, то ли в небо вознёсся, то ли просто исчез? И только праведник может его увидеть и войти?

— Да, да, Натаса, правирьно! Это и есть рокарьное пространство Пенроуза. Оно возникает, когда находится серовек, способный разорвать ринейность. Когда город преврасяется в рокарьную территорию, тот, кто это сдерар, становится Хозяином Места. Оно как бы сясть его, а он сясть города. То, сто произосро с местом, произосро в его горове, понимаете?

— Мало ли что у кого в голове происходит!