Семейство Какстон - Эдвард Бульвер-Литтон

Глава VI.

Покушение построить храм Фортуны из развалин родительского дома.

– Но когда вы, не зная меня, – продолжал рассказ свой Вивиен, – явились мне на помощь, когда вы ободрили меня, когда от вас впервые услышал я слова, дававшие мне цену, и вы нашли во мне качества, обещавшие, что я могу еще быт чем-нибудь замечательным, увы! (прибавил он грустно) я помню ваши собственные слона, – новый свет блеснул надо мною, неопределенный и тесный, но все-таки свет; честолюбие, которое заставило меня отыскать подлого Француза, ожило, приняло лучшую и более определенную форму. Я дал себе слово выкарабкаться из грязи, сделать себе имя, возвыситься в жизни!

Голова Вивиена склонилась, но он поспешно поднял ее, и засмеялся своей тихой, саркастической улыбкой. Все что следует за этим, я расскажу вкратце. Продолжая питать к отцу прежнее чувство, он решил по-прежнему сохранять свое инкогнито, и стал называть себя именем, которое должно было сбить всякое соображение, еслибы я и заговорил о нем в моем семействе: он помнил, что Роланд знал, как от полковника Вивиена убежал его сын; в-самом-деле рассказ об этом происшествии подале и ему первую мысль о побеге. Он ухватился за мысль познакомиться с Тривенионом, но он имел причины к тому, чтобы быть введену к нему не через меня, и чтобы заставить меня потерять его след: рано или поздно наше знакомство должно было открыть мне его настоящее имя. Ксчастью для тех планов, которые он начинал обдумывать, мы все собирались оставить Лондон; поле осталось перед ним свободно. Он прежде всего обратился к разрешению того, что считал главною задачею жизни, т.-е. к тому, чтобы достигнуть известной денежной независимости и совершению высвободиться из-под отцовского контроля. Зная рыцарское уважение бедного Роланда к своему имени, твердо убежденный, что Роланд не имел любви к сыну, но только страх, чтобы сын не обесчестил его, он решился воспользоваться предразсудками, своего отца, чтобы достигнуть своей цели.

Он написал короткое письмо к Роланду (то самое, которое преисполнило беднягу такой непритворной радостью, и после которого он сказал Бланшь: «молись за меня»), где объяснил, – что желал-бы видеться с отцом, и назначил для свидания одну из таверн Сити.

Последовало свидание. Когда Роланд, с любовью и забвением в сердце, но (и кто же обвинял его за это?) с достоинством на челе и строгостью во взоре, явился перед ним, готовый по одному его слову броситься на грудь юноши, Вивиен, глядя на одну его наружность и объясняя ее своими личными чувствами, скрестил руки на груди и холодно сказал:

– Избавьте меня от упреков, сэр: они не поведут ни к чему. Я вызвал вас только для того, чтобы предложить вам спасти ваше имя и отказаться от вашего сына.

За тем, заботясь о том только, чтобы достигнуть своей цели, несчастный юноша объявил свою твердую решимость никогда не жить с отцом, никогда не признавать его власти, и идти дорогой им избранной, какова-бы ни была эта дорога, не объясняя даже ни одного из обстоятельств, наиболее говоривших против него, может-быть в том убеждении, что чем хуже будет мнение о нем отца, тем легче достигает он своей цели.

– Все, что я прошу у вас, – сказал он – заключается в следующем: дайте мне средств сколько хотите меньше, но на столько, чтобы предохранить меня от искушения воровать или необходимости околеть с голода; я с своей стороны обещаю вам не быть вам в тягость никогда в жизни и не обесчестить вас моею смертью: каковы-бы ни были мои преступления, он никогда не отразятся на вас, потому-что вы не узнаете преступника! Имя, которое вы цените так высоко, будет спасено.

В отчаяньи, возмущенный Роланд не делал никаких возражений: в холодном тоне сына было что-то такое отнимавшее всякую надежду, и против чего в негодовании восставало его самолюбие. Человек более мягкий стал-бы выговаривать, умолять, плакать: это было не в натуре Роланда. Ему оставалось только из трех средств одно, сказать сыну: безумный, я приказываю тебе идти за мной; или: негодяй, так-как ты хочешь отказаться от меня как чужой, я как чужой говорю тебе: ступай, околей себе или воруй как тебе угодно! – или, наконец, наклонить гордую голову, ошеломленную от удара, и сказать: ты отказываешься в сыновнем повиновении, ты хочешь умереть для меня. Я не могу спасти тебя от порока, не могу наставить тебя к добродетели. Ты хочешь возвратить мне имя, которое я получил и носил незапятнанное: будь но твоему! Назначай цену!

Выбор Роланда пал на близкое к последнему.

Он выслушал сына, и долго молчал; наконец он тихо произнес:

– Подумайте прежде нежели решитесь.

– Я долго думал, решимость моя неколебима: сегодня наше последнее свиданье. Я теперь вижу перед собою путь к счастью, прекрасный, честный: вы можете помочь мне только тем способом, как я уже сказал. Откажитесь вы от этого, может-быть нынешний случай не вернется в другой раз.

Роланд сказал самому себе:

– Я сберегал и копил для этого сына; о чем мне думать, если будет у меня довольно на то, чтобы прожить без долга, забиться в угол и дождаться моего последнего дня? и чем больше я дам ему, тем более возможности, что он откажется от дурного сообщества и ложного пути.

Таким-образом из небольшего своего дохода Ролаяд назначил непокорному сыну более половины.

Вивиен не знал состояния своего отца, он не предполагал, чтобы издержка двух-сот фунтов стерлинг в год была так несоразмерна с средствами Роланда; однако, когда сумма была назначена, он был поражен великодушием того, кому сам дал право сказать:

– Помни же, я делаю по твоему: «ровно на столько, чтоб не умереть с голода»! – но вдруг ненавистный цинизм, почерпнутый им от дурных людей и глупых книг, и который он называл знанием света, родил в нем мысль: «это он делает не для меня, а для своего имени»; и он сказал уже громко:

– Я согласен на ваши условия, сэр: вот адрес нотариуса, где вы можете облечь их в должную форму. Прощайте навсегда.

Услышав последние слова, Роланд остолбенел и протянул свои руки в пространстве, как слепой. Но Вивиен отворил окно и вскочил на подоконье (комната была в уровень с землей).

– Прощайте, – повторил он, – скажите свету, что я умер.

Он исчез на улице, отец всплеснул руками, схватился за сердце и произнес:

– Что-ж – стало-быть мое дело в этом мире людей, кончено! Ворочусь я к старой башне, этой развалине развалин, и вид могил, которые мне удалось спасти от бесчестья, утешит меня во всем!

Глава VII.

Последствия. – Превратное честолюбие. – Эгоизм. – Способности ума, развращенные испорченностью сердца.

До-сих-пор планы Вивиена удавались: у него был доход, дававший ему возможность пользоваться всеми наружными принадлежностями джентльмена, и независимостью, конечно скромной, но все же независимостью. Мы все уехали из Лондона. Письмо ко мне с почтовым клеймом города, близ которого жил полковник Вивиен, достаточно подтверждали мои предположения насчет его семейства и того, что он воротился к нему. Тогда он представился Тривениону как молодой человек, употребленный мною для члена парламента; и зная, что я никогда не упоминал его имени, ибо без позволения Вивиена, и, из уважения к его видимому доверию ко мне, не должен был решиться на это без его согласия, он назвал себя именем Гауера, которое выбрал на-удачу из старого придворного альманаха, на том основании, что оно с многими именами высшего английского дворянства и в противоположность древним именам менее-известных дворянских родов, не ограничивалось членами одного семейства. И когда, с свойственною ему ловкостью, он отложил в сторону или смягчил все то, что в его приемах могло не понравиться Тривениону, и достаточно возбудил участие, какое государственный муж всегда оказывал дарованию, он однажды простодушно признался в присутствии леди Эллинор (ибо его опытность выучила его тому, что сочувствие женщины всего легче возбуждается тем, что действует на воображение или по-видимому выходит из обыкновенного порядка вещей), что он имеет причины покуда скрывать свои семейные отношения и думать, что я догадываюсь о них, и по превратному взгляду на его пользу извещу его родственников о месте его пребывания. Поэтому он просил Тривениона, на случай если он будет писать ко мне, не упоминать о нем. Тривенион дал ему это обещание, хотя не без отвращения; добровольная исповедь сама по себе вызывала это обещание; но так-как он ненавидел всякого рода тайны, признание могло сделаться неблагоприятным для дальнейшего сближения его с Вивиеном, и при таких сомнительных предзнаменованиях не было-бы для Вивиена шанса достигнуть в доме Тривениона той короткости, которой он добивался, не случись тут одно обстоятельство, которое разом открыло ему этот дом как свой собственный, Вивиен всегда сохранял локон волос своей матери, отрезанный у нее на смертном одре; когда он еще был у Французского учителя, первая издержка его карманных денег была на медалион для этих волос, на котором он велел написать свое и материно имя. Во всех своих странствиях он берег эту святыню, и в самых крутых переходах нужды никакой голод не имел силы заставят его расстаться с нею. Вдруг одним утром ленточка, на которой висел медалион, оборвалась, и когда глаза его упали на имена, вырезанные на золоте, он в своем неясном понятии о правом и неправом, как ни было оно несовершенно, рассудил, что по его договору с отцом он обязан вытерет эти имена; для этого он отправился в Поккедилли к одному ювелиру, которому объяснил свое желание, не заметив присутствия дамы в глубине магазина. Медалион по уходе Вивиена, остался на прилавке; дама, подошед, увидела его, и прочла вырезанные на нем имена. Она была поражена особенным звуком голоса, слышанного ею перед этим, и в тот же день м. Гауер получил записку от леди Эллинор Тривенион, в которой она просила его придти к ней. Крайне-удивленный, он пришол. Подавая ему медалион, она с улыбкой сказала: