Марш Акпарса - Аркадий Крупняков

Потом, одевшись, Гази вышла навстречу солнцу. Одета она в легкую кофточку, вместо юбки голубые татарские шаровары, пе­рехваченные у щиколоток. Оглядевшись кругом, села на ковер густых трав у корней клена.

Санька тихо подошел к ней сзади, негромко сказал:

—    Салям алейкум, Гази.

Девушка вскочила испуганно, бросилась к шатру, но, узнав Саньку, остановилась и сдавленным, не то от испуга, не то от ра­дости, голосом ответила:

—    Здравствай... Саня.

Санька не вытерпел, протянул к ней руки.

—    Газейка... радость ты моя!

Девушка рывком бросилась к нему, Санька подхватил ее, поднял на руки и понес, как тогда, под Казанью, к реке. Глаза Гази приблизились к лицу Саньки, и словно увидел он в них от­ражение полыхающих городских стен и понял, что живет в памяти девушки это страшное время. И он не. ошибся. Гази тихо произ­несла:

—    Ты второй раз меня так несешь...

—    Я тебя всю жизнь на руках рад нести!..

Целый день они провели вместе, ожидая Акпарса и Ирину, которые делили землю в дальнем илеме. Говорили по-черемисски, так как Санька совсем не знал по-татарски, а Гази еле-еле гово­рила по-русски. О женитьбе Санька не смел и заикнуться, хотя по глазам видел, что татарка любит его. Под вечер вернулись князь с княгинюшкой.

Ирина приезду брата обрадовалась, стала готовить гостю ужин. Гази помогала ей, часто забегала в шатер, бросая на Саньку го­рячие взоры.

—    Я ведь к тебе не гостить приехал,—сказал Санька Акпарсу.—Я по делу. За советом.

—    Говори.

—    Недаром в народе говорится: седина в бороду — бес в реб­ро. Жить я без этой татарки не могу. Как быть-то мне, скажи?

—    Ты мне Ирину сколько лет любить не давал?—Акпарс до­бродушно рассмеялся. — А теперь прибежал ко мне за советом? Ты сперва поживи в моей шкуре, помучься, потом я тебе скажу, как быть.

—    Мне, друг, не до смеха.

-- Ну, а она тебя любит?

—    Кто ее знает? Молчит все. Поговорить бы надо, спросить, да разве я осмелюсь?

—    В этих делах без бабы не обойтись... Иринушка! Зайди-ка сюда!

—    Тут я.—Ирина вошла в шатер.

—    Саня жениться задумал. Газейку замуж хочет брать, а лю­бит ли она его—не знает.

—    Как же это ты, Саня? Да она ведь мухаметанка. Грех ведь.

Саньку взяло зло.

—    Когда ты Аказу на шею вешалась, он кем был?!

—    Так то же Аказ...

—    То же, то же! Он язычник был. Что касаемо греха—не знай, кто из нас более грешен. Не ты ли в ските по вечерам в молитве говорила с богом, а ночью во сне с Аказом?

—    Я те грехи замолила и венцом покрыла.

—    А мне бобылем всю жизнь ходить?

Акпарс поднялся, открыл шатер, сказал:

—    Идите в лес, там мало-мало поспорьте, а я с Газейкой сам поговорю. Идите.

Когда брат с сестрой вышли, Акпарс позвал татарку:

—    Поговорить с тобой, Гази, надо.

—    Я слушаю тебя, господин.

—    Скоро полгода, как ты живешь в нашей семье, и все мы лю­бим тебя, а кто ты для нас, до сих пор не знаем.

—    Я вам верная слуга, господин.

—    А Саня не хочет, чтобы ты слугой была.

—    Он прогнать меня велел? За что?—В глазах девушки испуг.

—    Он тебе волю дать хочет. Ты его пленница, а ему бог плен­ных держать не велит. Саня сказал: пусть она идет, куда душа скажет.

—    Я бы лучше у вас осталась. Теперь у меня ничего нет: ни дома, ни родных. Мне у вас хорошо.

—    Саня с сестрой русскому богу молятся. Я... я тоже крест ношу. А ты ведь аллаху поклоняешься. Как тут быть?

—    Я аллаха забывать стала. В своих молитвах только вас благодарю. Саня спас меня от смерти, Ирина любовь мне свою отдала, ты в семью принял. Научите меня русскому богу молить­ся, и я забуду аллаха. Он мне всю жизнь только несчастья при­носил.

—    Если русский поп крест на шею тебе повесит?

—    Пусть... повесит. Носить буду,—тихо ответила Гази.

—    Иди. Я поговорю с Саней.

Когда Ирина с Санькой вернулись из леса, Акпарс сказал Саньке:

385

25 Марш Акпарса

—    Поезжай в Свияжск, тащи попа Ешку. Гази нашу веру при­нять согласна.

Около полудня Санька привез отца Иохима. Ешка за зиму растолстел, тяжелый серебряный крест полулежит на округлом животе. Плотно пообедав у Акпарса в шатре, Ешка долго беседовал с Гази, наставляя ее на путь новой веры. Потом повел на бе­рег речки крестить. В последнее время он к этому привык. Бывало, по целой сотне новокрещеных загонял в воду, читал привычные молитвы, кропил святой водой, получал определенную мзду, и у пастыря в пастве появлялась новая сотня православных.

Крестным отцом решили назвать Акпарса, крестной матерью— Ирину. Имя подобрали самое православное—Акулина.

На берегу Ешка равнодушно молвил:

—    Разоблачайся.

Гази смущенно глядела то на Акпарса, то на Ирину.

—    Не стыдись, я тебе не парень. Я тебе отец, и святой к то­му же.—Видя, что Гази никак не может одолеть робость, крик­нул:—Да раздевайся, пропади ты пропадом! Ты, крестный, отвер­нись!

Когда Гази, смущенная вконец, разделась, Ешка подошел к ней, отрезал прядку волос, вмял ее в комочек воска.

—    Лезь в воду. Сказано—лезь.

Вода была холодная, и Гази осторожно вошла в реку по пояс. Окунулась.

Трижды окропив новокрещеную, Ешка начал творить поло­женную молитву.

—    Теперь, раба божья Акулина, подойди ко мне. Целуй крест святой и будь верна ему отныне и во веки веков. Аминь!—И, до­став из кармана медный нательный крестик, повесил его на шею Гази.

А вечером, напившись, Ешка укоризненно говорил:

—    Ты скажи мне, раба божья Акулина, ведь имя новое за­была? Ну, скажи, как тебя зовут?

—    Гази.

—    Ах, пропади ты пропадом. Зовись, как знаешь. Только крест... Смотри у меня!—И Ешка погрозил пальцем...

Не успели отгулять свадьбу, вернулся в Сюрбиял Ковяж. При­ехал злой и недовольный. В стычке с шайкой Мамич-Берды поте­рял тридцать воинов и сам первый бросился удирать.

—    Ты не думай, я не струсил,—говорил он Акпарсу.—Еще раньше я понял, что воевать нам нельзя. Луговые люди глядели на нас недобрыми глазами, обзывали московскими блюдолизами. Там Мамич свои порядки завел, мне там нечего делать. Только людей зря губить.

—    Значит, Луговую сторону Мамичу отдадим?

—    А зачем мне Луговая сторона? — крикнул Ковяж,—Мне и на Горной стороне неплохо.

—    Разве царю Ивану ты клятву не давал? Разве не обещал ему держать весь край в верности Москве? А теперь Мамича ис­пугался?

—    Ты знаешь, как я под Казанью дрался, и Мамича напрасно поминаешь. Я его не боюсь!

—    Почему же убежал от него?

—    Драться с ним не хотел. Весь народ говорит: Мамич че- ремисское ханство хочет делать, он народу друг. Он не как ты — царя Ивана не боится!

Акпарс вскочил, подбежал к брату, и все думали: сейчас что-то произойдет. Но Акпарс опустил руку, глянул в дерзкие глаза Ковяжа, сел к столу. Ковяж еще больше осмелел:

—    Что ты привязался к Ивану? Мы ему Казань помогли взять, пусть скажет спасибо и не мешает нам своей землей пра­вить. Надо и нам вместе с Мамич-Берды вставать.

—     Я знаю,— тихо сказал Акпарс,— о чем ты думаешь. Ты только о себе думаешь: вдруг Мамич-Берды ханство поднимет, всю власть себе возьмет, Ковяжу с Акпарсом ничего не оставит. Ты врешь! — Голос Акпарса стал суровым.— Мамич-Берды наше­му народу не друг, а враг. Он, как и ты, только о себе думает, о власти. А такой человек никогда другом народу не будет. Ты меня русским царем упрекнул. Ты думаешь, у меня к нему сердце лежит? Мне другие люди дороги. Санька, Андрейка, Микеня, Ири­на. Вот к кому я привязался. Я вперед гляжу и верю, что дети и внуки наши в дружбе с русскими будут жить. Если они хотят быть свободными и счастливыми, им с этим народом рядом идти надо. А такие, как        Мамич, будут забыты народом и прокляты.

—    Ну, мне домой пора,— хмуро сказал Ковяж и направился

к выходу.— Если я буду нужен, дай весть.

—    Воинов оставь в полку,— резко бросил Акпарс.

—    А кто защитит          мой илем от разбойников?

—    Над разбойниками Мамич-Берды главный. А он, ты сам говорил, народу друг. И твой — тоже. Не тронет твой илем.

Ковяж вышел, хлопнув дверью.

Спустя неделю отец Симеон отправил митрополиту донос на Ешку, где рассказал о греховодном привержении отца Ефима ко хмельному, о сквернословии. Но это было не самое главное, В конце доноса Симеон писал: