Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

Заключенным камеры двадцать четыре ничего другого не оставалось, как собрать и выдать начальству все драгоценности. Сотрудники КГБ только после этого уехали из зоны, забрав с собой сундук и драгоценности. А нашу камеру почти всю расформировали.

На другой день пришел лейтенант, наш отрядный по кличке Монгол. У него лицо в натуре было монгольское, вот ребята и дали кличку. Монгол зачитал, кому в какую камеру идти. Мне выпала девятая. Товарищи просили Монгола оставить меня в двадцать четвертой, а то они от скуки пропадут. На это Монгол ответил:

— Послушайте, ребята. Это не моя прихоть, так начальство решило. А то им, говорят, здесь уж слишком весело живется. С таким ансамблем, да с Дим Димычем во главе можно на гастроли ездить хоть за границу. Аншлаг будет полный. Не тюрьма, а какой-то ансамбль песни и пляски. Одни Шаляпины да Магомаевы собрались. А этот Дим Димыч, сказал полковник, ну настоящий Кола Бельды, маленький и толстый. Кажется, он тоже с Чукотки начинал свою, только уголовную, карьеру. Надо же, такое совпадение.

Мне ничего не оставалось: я взял матрац, помахал ребятам и пошел под конвоем в девятую камеру. Она располагалась в правом фасаде, возле большой кельи, которую приспособили под конференц-зал. В этом зале нам показывали кинофильмы.

В небольшой книжонке я прочитал про Изяславский монастырь. Оказывается, когда-то, давным-давно, еще в средние века, в этой келье сидели монахи-отшельники. А другие, которые были инквизиторами, устав от молитв и постов, развлекались — казнили отшельников. В полуподвальной камере монастыря был прикован на длинной цепи медведь. В потолке была сделана решетка, через которую в гости к медведю сбрасывали монаха.

Эта игра у монахов называлась кошки-мышки. Сами монахи сверху, через решетку, как на экране телевизора, наблюдали за поединком, который всегда заканчивался однозначно — не в пользу отшельника.

Уже после революции на чердаке монастыря нашли станок для растяжения человека, распятие, кандалы. В общем, весь «спортивный инвентарь», который использовали инквизиторы в своей работе.

В девятую камеру вместе со мной попали Скула, Клык и Слепой. Эта камера была поменьше, всего на двадцать четыре человека. После двадцать четвертой камеры эта была все равно что отдельное купе после общего вагона.

В этой камере «пассажиры» были несколько «поинтеллигентней». Был здесь Витя Ландорик — картежный шулер-катранщик, профессор картежных игр. Гена Кузнецов, в прошлом музыкант. Были бывшие: военный летчик, работник министерства, один даже юрист. Но в основном были наши: воры и бандиты.

Гене Кузнецову было под шестьдесят. Худой, высокий, весь седой. Что-то у него в жизни не получалось по женскому полу, посадили. Отсидел. А потом вообще нелепейший случай, о котором Гена мне рассказал.

Был он дирижером духового оркестра. Как-то на репетиции играли «Вишневый сад», модную вещь конца пятидесятых годов. И вот, когда он взмахнул дирижерской палочкой, один трубач вместо ля-бемоль взял ля чистое. За этот свист Гена выхватил трубу и ударил ею трубача по голове. То ли голова оказалась слабая, то ли труба слишком прочная, но есть такая пословица: «Один раз в году и палка стреляет». Это оказался тот самый случай. Трубач скончался. Гене дали восемь лет и «путевку» в монастырь грехи замаливать.

Зеки дали Гене кличку Дед Мазай за его поговорку.

— Ну что, пришли, зайцы-кролики, — говорил он, когда мы возвращались с работы в камеру.

— Пришли, Мазай, пришли, — отвечали зайчики, отбывающие наказание за бандитизм, грабежи и убийства.

По состоянию здоровья Мазай работать не мог — перенес два инфаркта миокарда и канал за шныря, был постоянным дневальным и уборщиком камеры. Зеки его не обижали, был Гена добродушным и безобидным пожилым и больным человеком. Ходил он вприпрыжку. Один раз я спросил его:

— Гена, а почто ты так скачешь, как молодой мерин?

— Геморрой меня мучает, Дим Димыч, — ответил Гена.

Помимо всего прочего, у Гены был еще склероз. Такое часто наблюдается у тех, кто долго сидит в тюрьмах. А может, человек просто тупеет от однообразия жизни. У Гены был уже не просто склероз, а, как иногда говорят медики, размягчение мозга. Мы же говорим «крыша потекла», «крыша дырявая». Иногда Гена становился как ребенок, начиная плакать:

— Я скоро умру, Дим Димыч. Не хотелось бы в тюрьме. Мне начальник говорил, скоро у меня срок кончается. А сердце болит и болит.

Чтобы как-то успокоить старика, принес ему из цеха две резиновые полосы из автомобильной камеры и сказал:

— Гена, будешь каждое утро и вечер растягивать по двести раз, и твой инфаркт как рукой снимет. Это я тебе говорю как врач. Я раньше институт окончил медицинский и терапевтом работал, а потом кардиологом специализировался по инфарктным больным. Так они после года-двух занятий чемпионами у меня становились. Сделать и тебя чемпионом я не обещаю, возраст у тебя уже не тот, но вполне здоровым мужчиной ты будешь на радость не одной женщине. Это точно. И еще не одно женское сердце расколешь заместо грецкого ореха.

Гена подозрительно посмотрел на меня, но заниматься начал. А я следил за его занятиями. Гена посвежел, приободрился, стал опрятнее.

Месяцев через пять после начала занятий Гену вызвал начальник санчасти капитан Канарис. Кличку дали ему зеки.

У Гены снимали кардиограмму. Канарис спросил:

— Вы что, Кузнецов, пили?

— Да что вы, начальник, ничего я не пил. Здесь разве выпьешь? Я уж забыл вкус спиртного.

— Да я не об этом. У вас нормальный ритм сердца. Я и спрашиваю, какое лекарство вы принимали?

— Ничего я не принимал. Мне один человек посоветовал заниматься физическими упражнениями. Вот я и занимаюсь с резиной, — ответил Гена.

— Вы с ума сошли. Вы умрете, если будете нагружать свое дряблое сердце или получите третий инфаркт, и, пожалуй, последний, — сказал Канарис.

— Так мне врач сказал заниматься. Он сам терапевт, окончил медицинский институт.

— А кто это за врач такой?

— Дим Димыч, — ответил Гена.

Канарис вызвал меня.

— Это ты дал старику совет заниматься с эспандером?

— Я, гражданин начальник, — ответил я. — У Гены после инфаркта была слабая сердечная мышца, ее можно укрепить только умеренной, но постоянной физической нагрузкой. Я и посоветовал старику, что здесь плохого?

— Ладно, Пономарев, иди в камеру, тоже мне, Амосов нашелся, — сказал Канарис.

За ламповым цехом был забор. Обычно за цехом мы собирались на перекур. За забор выход был запрещен, там начинался полигон, куда со свободы заезжал транспорт. В заборе мы сделали дыру, оторвали доску снизу, а сверху на гвозде она держалась. Надо выскочить на полигон, доску в сторону — и ты на полигоне.

Как-то по весне знакомый шофер Коля Лысый приехал на полигон и привез нам мяса. Вокруг зоны всегда много бродячих собак, как мы их называли, «собачьи бомжи и бичи». Иногда они сами забегали в зону, но уже оставались здесь навсегда. Если у нас, зеков, были шансы выйти на свободу, то наши четвероногие друзья были лишены такой привилегии. Попадая в зону, собачки фактически подписывали себе смертный приговор, причем обжалованию не подлежащий.

Коля тоже не раз нас выручал, не бесплатно, разумеется. У него была даже специальная петля из стального тросика. На этот раз Лысый привез нам здоровенного пегого кобеля, пожалуй, покрупнее среднего барана. Порадовал Лысый и любителей травки, привез десять башей «плана».

За цехом полакомиться шашлычком собрались наши ребята: Слепой, Клык, Скула, Ландорик. Из третьего цеха пришли Юзик, Африка, Абориген, Хряк, Сатана. Шашлыки получились на славу — на шампурах из электродов, как полагается. Юзик сбегал в цех, притащил чайник и заварку, здесь же на углях заварили чифирь. Ландорик, этот виртуоз карточной игры, взял пачку «Беломора», забил всем по «мастырке». При его тонких длинных пальцах это дело получалось очень быстро и профессионально. За это Ландорик забрал себе голову пса вместе со шкурой.

— Шапку, — сказал, — себе заделаю. Ништяк будет на зиму, мех вон какой длинный, теплая шапка будет, — и засунул шкуру за пазуху под фуфайку.

Наступили тихие радости уголовного мира.

Вечером после работы мы, довольные «царским» обедом, возвращались в свои камеры. Не каждый день выпадает такая радость на долю зека.

Как обычно, в камере, вытянувшись по стойке «смирно», как на параде, нас встречал Гена, приставив ладонь правой руки к виску. Так он отдавал честь.

— Ну что, прибыли, зайцы-кролики?

— А ты, Гена, чем занимаешься? — спросил я.

— Рубашку чиню, Дим Димыч. Приходил Шаров, сказал, завтра у меня срок кончается. Сказал готовиться к освобождению. Вот рубашку штопаю. Хотел еще носки поштопать, да не нашел их. Потом вспомнил, что потерял их, когда позавчера на прогулку меня выводили. Как они слетели с ног, не представляю, ведь был в ботинках все время.