Московский клуб - Джозеф Файндер

— Если ты разделяешь мнение Павличенко, что президент и его люди замешаны в том, что происходит в Москве, то я должен признаться, что нахожу это совершенно абсурдным. Я не вижу доказательств этому.

Горбачев кивнул. Он отрешенно провел языком по внутренней стороне щеки и ничего не ответил.

Сразу за машиной Президента СССР ехал Павличенко. В его автомобиле, кроме его самого и шофера, никого не было. Надев очки для чтения, он без всякого интереса просматривал краткий обзор никому не нужных донесений из Германии, Польши и Болгарии.

Мысли его были далеко. Он думал о том, что́ должно было вот-вот произойти. Он знал, что результатов можно добиться, только быстро обезглавив советское правительство. Это ввергнет всех в панику. Все законодательные органы — Верховный Совет СССР, все остальные — будут в этом случае охвачены страхом, станут неспособны действовать решительно. Они, несомненно, призовут к чрезвычайным мерам.

После взрыва Мавзолея будет объявлен комендантский час. Это сделают те, кому удастся выжить. То есть те члены «секретариата», которые не будут в этот день стоять на трибуне Мавзолея.

Для всего мира разрушение Мавзолея Ленина будет представлено как кульминационный момент террористической кампании, потрясшей в последнее время столицу СССР. Затем будут подвергнуты анализу осколки бомбы. Обнаружат, что они сделаны из американских материалов, предоставленных ЦРУ. Это станет неопровержимым доказательством причастности к трагедии американской разведки.

Впрочем, в этом и так вряд ли кто-то будет сомневаться. Особенно после того, как оправившийся от удара Павличенко расскажет о попытке небольшой труппы американских заговорщиков, так называемого «Санктума», уничтожить советское правительство изнутри.

Но еще прежде, чем это случится, те люди из состава «секретариата», которым удастся выжить после взрыва в Мавзолее, выдвинут против американцев обвинение в заговоре с целью свержения нынешнего советского правительства в период его наибольшей нестабильности. Как раз в то время, когда Москва начала сбрасывать с себя оковы, отпирать ворота, открывать себя для Запада и других стран.

И они быстро примутся исправлять ситуацию.

«Секретариат», думая, что они стоят на пороге объединения бывшей советской империи, издаст заявление о том, что опасная и недальновидная политика Горбачева должна быть немедленно изменена. Что ради безопасности общества необходимо постоянное и неуклонное укрепление порядка. И тогда…

Тогда он освободит Украину.

Случится то, чего ни за что не могло бы случиться ни при Горбачеве, ни при любом другом русском лидере. Украина, житница империи, самая богатая республика-заложница, станет свободной. Станет наконец свободной.

Потому что очень скоро то, что останется от Советского Союза, будет управляться украинцем, чьих родителей когда-то убила Москва. Украинец станет хозяином Москвы.

Павличенко опять вернулся к папке с документами. Но он был просто не в состоянии думать о чем-то другом, кроме путча, который очень скоро должен был изменить лицо мира.

— Вы были здесь заложницей, верно? — спросил Стоун.

Она кивнула, кусая нижнюю губу. Незадолго до этого она попросила Якова оставить их со Стоуном наедине. Потом ей придется рассказать ему все. Это будет очень трудно. Она совершенно не знала, с чего начнет свой рассказ. А сейчас она ответила на вопрос Чарли.

— Да, в 1930 году Сталин заставил моего отца уехать из СССР. Без жены. И без меня.

Соня сидела, обхватив себя руками, как будто ей было очень холодно, как будто она хотела отгородиться этим жестом от всего мира. Она продолжала:

— Он вернулся в Америку, где и прожил всю жизнь. Он стал большим человеком в сферах политики и экономики. И все же он не мог сделать так, чтобы его любимая жена и единственная дочь были с ним. Понимаете? Они не давали ему этого сделать. Отец говорил мне, что приказ исходил от самого Сталина. Моя мать была совершенно разорена. Одна, с маленьким ребенком на руках… Без мужа. О, вы знаете, она была очень красива. Она работала горничной в доме моего отца. У нее не было никакого образования, но отец полюбил ее за другие качества: за красоту и доброту. И, знаете, я думаю, он ее действительно любил.

Он общался с нами обычно с помощью писем, которые отправлял с оказией, всегда под большим секретом. Позже он говорил, что не доверяет русским. Он говорил, что гепеушники, конечно, читали бы все его письма. Поэтому он прятал их в шубы, которые посылал маме через своих друзей, приезжавших в СССР туристами. Отец для меня всегда очень много значил. Возможно, потому, что я его очень редко видела.

Соня рассказала, что она и ее мать, которая умерла в начале семидесятых, переехали после отъезда отца в крошечную квартирку в Краснопресненском районе. Матери удалось найти работу на Московской фабрике нижнего белья № 6. Там, работая на допотопной швейной машинке «Зингер», она получала 159 рублей в месяц. Люди считали, что ее бросил американец-муж. Они жалели и боялись ее, как боялись всех, связанных с иностранцами. В тридцатые годы антиамериканские настроения были чрезвычайно сильны в СССР.

— Но вам же позволяли встречаться с отцом? — спросил Чарли.

— Его ни разу не пустили в Москву. Но дважды я ездила в Париж повидаться с ним. Всегда одна, без мамы. Две очень короткие встречи под присмотром охранников.

— Да. В 1953 и в 1956 годах. Леман не мог вас похитить, потому что ваша мать оставалась в Москве. И она тогда еще была жива.

— Да.

— Вы всегда хотели уехать из СССР?

— О да! — почти закричала она. — О Боже, да! И моя мама мечтала об этом всю ее жизнь. Мы обе. А затем я встретила Якова… Я знала, что он тоже хочет эмигрировать.

— А он знает обо всем этом?

— Нет.

— Вы скрывали это от него?

Она потупила взгляд и опять закусила нижнюю губу.

— Но почему?

В ее ответе прозвучала невероятная боль.

— Он не должен был знать. Никто не должен был. Если я хотела опять увидеть отца, я должна была молчать.

Чарли немного помолчал, затем сказал:

— У Сталина было что-то, что удерживало вашего отца от крайних действий. И у вашего отца тоже что-то было.

— Что вам еще известно? — тихо спросила она.

— У Сталина были вы, а у вашего отца — какой-то очень важный документ. Ничья.

Она ничего не сказала.

— Теперь этот документ у вас, верно?

— Почему вы так решили?

— Ведь именно его передал вам мой отец, не так ли? Ваш отец был так заинтересован в том, чтобы вы получили этот документ, что пошел на то, чтобы подставить ради этого моего отца, разрушить его карьеру.

— Боже мой, я ничего об этом не знаю!

— Что это за документ? Я хочу, чтобы вы сказали мне, что это за документ!

— Я ничего не знаю, — вся в слезах повторила Соня.

— Но ведь это неправда! Ваш отец передал вам документ через моего отца, так?

Она отрицательно потрясла головой, слишком сильно и совершенно неубедительно.

Чарли кивнул. Теперь он знал.

— Сначала я думал, что это было так называемое завещание Ленина. Но это что-то другое, что-то гораздо более важное. Это должно быть какого-то рода доказательство давней попытки захвата власти в СССР. Имена, детали… Все это в случае обнародования сорвало бы новый путч, который готовится сейчас…

— Зачем вы мне все это говорите?

— Я разговаривал с тем человеком с Лубянки, — сказал Стоун. — С Дунаевым.

— Пожалуйста… Я знаю гораздо меньше, чем вы думаете. Этих гепеушников было так много. Может, все это и так… Но я не знаю…

Чарли, двигаясь взад-вперед по комнате, думал вслух:

— Итак, вот-вот должен произойти обмен… Верно? Как это будет происходить? И где?

— Я не могу…

— Скажите мне! Где будет происходить обмен? — Чарли смотрел в окно.

— Ну, пожалуйста, — прошептала Соня. — Я всегда хотела только одного — уехать самой и вывезти из этой страны Якова и его сыновей… И если вы сейчас вмешаетесь… О, это лишит меня последней надежды в жизни.

— Ваш отец сейчас в Москве, верно? — спросил Чарли, поворачиваясь к ней лицом. Все становилось на свои места. Он начал понимать.

— Я не…

— К сожалению, у вас нет выбора, — печально произнес Стоун, физически ощущая страшное горе бедной женщины. — Мне нужно, чтобы вы сказали мне, где я могу найти вашего отца. Сейчас же…

Вдруг Соня Кунецкая поднялась со стула, подошла к Чарли и обняла его.

— Нет, — взмолилась она. — Прошу, нет… Очень скоро вы все поймете. Только не вмешивайтесь сейчас.

Чарли прижал ее к своей груди, утешая. Он понимал, как она несчастна. И все же…

— Мне очень жаль, — проговорил он, — но у нас действительно нет выбора.

Мужчина средних лет с лицом настоящего алкоголика, шатаясь, поднимался по широкой мраморной лестнице. Он явно был пьян, из кармана его потрепанного голубого пальто торчало горлышко бутылки перцовки. Шел первый час ночи, Большая Пироговская улица была пустая и темная.