Воспоминания о Максимилиане Волошине - Максимилиан Волошин

Под интерьером Кругликовой висит гипсовый слепок головы Гомера, привезенный Максом из Парижа. Под головой Гомера - двойная полка, сделанная Максом, с выжженным по дереву орнаментом рисунка самого Макса (на одной стороне полки выжжена голова дракона).

На верхней доске этой полки стоит много разных словарей: немецко-русских, французско-русских, японо-русских и т. д. Эти словари конкретные свидетельства того, как работал Макс над словом в разных его видах. Эти словари были как бы инструментами его профессии. Макс, несмотря на то, что знал хорошо французский язык, немецкий хуже и не любил его, часто просто читал словари.

Всякий не родной язык Макс любил слушать и познавать сам в его корневом звучании.

Макс дружил в Париже с поэтом Бяликом * и считал его гениальным поэтом. Бялик читал Максу стихи, переводя их на французский язык, а писал он свои стихи на древнееврейском языке. Макс два года изучал древнееврейский язык, чтобы прочесть несколько особо нравящихся ему стихов Бялика в подлиннике...

* Бялик Хаим-Нахман (1873-1934) - еврейский поэт.

Также, путешествуя по Аравии 1, Макс познакомился на пароходе с одним молодым арабским поэтом. Макс запомнил стихи, они произвели на него сильное впечатление, и он полтора года занимался арабским языком, чтобы прочесть их самому в подлиннике.

Отношение Макса к слову и языку и работа над поэтическим словом требуют особого рассмотрения. Все, что относится к живому языку, образные слова и выражения, он как-то особенно улавливал. Ценил правильную, чистую русскую речь.

Макс приходил в совершенный восторг и заставлял меня по нескольку раз рассказывать, как я, передавая свою поездку, вернее, посадку в вагон, начала "швыряться руками и ногами". А когда я как-то, говоря о нашей общей болезни и неустройстве поэтому в хозяйстве, сказала: "У нас дым стоял коромыслом в буквальном смысле слова", Макс пришел в восхищение. Нарисовал даже карикатуру, как дым был в виде коромысла (потому что дымила печка), а мы лежали в постелях на концах этого коромысла.

Мне сейчас трудно передать всю прелесть Максиной шутки. Он очень умел подмечать и художественно подчеркнуть меткие выражения.

Однажды к нам неожиданно приехали из Отуз татары в гости. Они были очень некстати, и я, вбежав к Максу, сказала: "Незваный татарин хуже гостя!" Макс был очень доволен этим переворотом пословицы и находил, что если придумывать, то не придумаешь так удачно пословицы для нашего дома.

Также очень любил творческий детский язык. Всегда вслушивался и много на нем останавливался.

На этой же полочке разного рода вещицы, вырезанные из сучков и веточек В. А. Верховским *. Верховский делал очень много таких фантастических птичек, а Макс дарил, кому они нравились. А когда получал, прилаживал любовно на полку: "Пусть они сидят, пока не полетят дальше".

* Верховский Вадим Никандрович (1873-1947) - химик.

Тут же около птички примостил хрустальную печатку с гербом дедушки Оттобальда Андреевича Глазера. Макс этой печаткой не пользовался. Герб на печати: внизу серп месяца, обращенный остриями вниз. На остриях по пятиконечной звезде. Над месяцем, в середине его, - стремящаяся вверх стрела.

Около печатки ракушка, привезенная Максом из Неаполя. А спереди немного - Максина детская фотография в возрасте одного года. <...>

Дальше на той же полке стоит фотография Макса гимназистом 1-го класса московской гимназии. Прелестное, ясное, доброе детское лицо с умными глазами.

И тут же рядом лежат кристаллы разных горных пород - друзья и свидетели Максиных горных путешествий по загранице. Макс часто подходил к полке, брал то один, то другой кристалл, рассматривал, прикладывал к буквам, смотрел на преломление света. Любил время от времени просто подержать в руках эти предметы как воспоминание своих прошлых дней, свидетелями которых они были.

Нижний ярус полки хранит на своем тесном пространстве такое же обилие предметов, спутников Максиной жизни.

Фотографический снимок Маргариты Васильевны Сабашниковой, сделанный самим Максом. Фотография Елены Оттобальдовны, лет 35-ти, в мужском костюме, как она ходила всегда в то время.

Макс о ранней поре говорил: "Материнство для меня - это ботфорты и стек". Говорил он об этом с некоторой грустью. Об отношениях матери и Макса нужно говорить отдельно. Отношения эти были сложные и с первого взгляда непонятные. Безумно любя и гордясь своим сыном, Е. О. никогда, ни при каких условиях не показывала этого Максу. С младенческих лет она сознательно лишила его ласки, кроме официальных поцелуев при прощании и здорованье. И только в 20 лет Макс пил с матерью на брудершафт 2, а то внешне у них всегда были официальные отношения. Макс был удивительно послушный и ласковый сын, но Е. О. никогда его ни за что не похвалила. Когда он приносил матери свои первые стихи, она говорила: "А у Пушкина лучше". И так до конца дней.

Когда я, уже в мою бытность с ними, вступалась иногда за Макса: "Пра, но ведь таких людей, как Макс, не бывает. Чего ты от него хочешь? Ведь он замечательный человек и такой же сын!" - она отвечала: "Да, таких, как Макс, очень мало; но я, как мать, хочу, чтобы он был еще лучше. Я совсем не хочу быть похожей на всех матерей: родила, мой сын, значит - лучше всех. Нет, я вижу, что Макс очень хороший, но мне всегда хочется, чтобы он был еще лучше".

И она была часто непонятна и в своих требованиях, и в придирках, хотя Макса она обожала и им жила всю жизнь.

Тут же стоит портрет Александры Михайловны Петровой, друга Макса с юношеских лет. В гимназические годы Макс жил в Феодосии на квартире у Петровых. Здесь он подружился с Александрой Михайловной, которая была лет на пять старше Макса.

Александра Михайловна была очень интересный, страстный, ищущий человек. В жизни Макса она была радостным и верным другом. Она понимала и интересовалась его делами и стихами. Весь юношеский задор и стремления, неудачи и впечатления Макс нес Александре Михайловне, и она самым искренним образом всем этим интересовалась и входила во все его дела, восторгаясь, критикуя и негодуя. Словом, была настоящим добрым другом, давая Максу то, чего он не мог получить у матери. С Александрой Михайловной Макс сохранил дружбу до конца ее дней. Она умерла в 21-м году в Феодосии. У Макса сохранилась большая переписка с Александрой Михайловной, где лучше всего рассказано про их взаимоотношения и чем была для Макса А. М.

На этой полке много еще фотографий: Анны Рудольфовны Минцловой, сделанная Максом в Париже, Бальмонта, с надписью "Максу - Бальмонт", Блаватской, Макса мальчиком лет 6-7, Макса с матерью, фотография Верлена, Штейнера, Герцена, М. В. Сабашниковой. Еще портрет Штейнера, которого Макс лично знал и с которым познакомил всех русских антропософов. Очень уважая и интересуясь антропософией и самим Штейнером, он считал его одним из самых интересных людей, с которыми встречался. Фотографии Байрона, Богаевского, группа-дагерротип семьи дедушки Глазера.

Это всё те, кого Макс любил, с кем была связана его жизнь на тех или иных ступенях.

Кроме портретов, тут дюреровская "Меланхолия", хорошая копия с гравюры, Макс ее очень ценил. Подарок Бальмонта - маска "майев", привезенная им из Мексики. А рядом с ним - древнегреческий светильник, на котором изображена рельефом голова греческого Вакха. Барельеф одной из сцен "Душеньки" Богдановича, работа Ф. Толстого - подарок Максу Екатерины Федоровны Юнге (дочери Ф. Толстого). <...>

Аметистовая печатка Макса. Макс любил и драгоценные, и все камни. Печатками не пользовался последние годы, но любил их и часто просто рассматривал.

Венецианская вазочка - под зеленой, венецианского стекла, лампадой. Фарфоровая чашечка - подарок бабушки. В этой чашечке лежат медали и монеты, найденные в Крыму. Неаполитанская раковина, акварель (чей-то подарок), кристаллы аметистов и халцедона. И три прекрасных индийских раковины.

Об Индии, как и Японии, Макс мечтал в молодости и очень хотел побывать в этих странах. Начинал даже изучать японский язык, но так и не удалось ему попасть в эти страны. Но раковины индийские попали к Максу. В одну из поездок в Европу Макс томился долгим ожиданием отхода парохода в Александрии 3. Был пасмурный осенний день, "совсем как в Петербурге, не хватало только охтенских огородов".

Пароход нагружали, и все это делалось очень долго. Вдруг из облаков, словно из глубокого жерла, луч солнца упал на рядом стоящую фелюгу. И Макс увидел, что оттуда вылетает что-то очень яркое, красивое, из рук в руки, как веером, на пароход. Макс бросился по сходням вниз к фелюге. Оказалось: перегружают привезенные из Индии прекрасные жемчужные раковины, которые в лучах солнца отливали необычайными цветами. Макс был восхищен, улыбался, стал выражать восторг на 6-ти языках, повторяя: "А я, а мне?" Один из грузчиков, малаец, видя такой восторг Макса и поняв его желание, протянул ему одну из лежащих теперь на полке раковин. Макс прижимал ее к сердцу, благодарил улыбкой, жестом. Жестикуляция шла с двух сторон. Заметив это, подошел капитан парохода. Макс стал на всех, какие он знал, языках объяснять, что он не украл, что раковина ему очень нравится, что он готов оплатить ее, но денег у него нет, а он может вымыть палубу или исполнить другую какую-нибудь работу, но только не отнимайте у него раковину. Он русский поэт, напишет стихи об этой раковине. Капитан оказался голландец. Понял Макса, они стали говорить по-французски, и он предложил Максу выбрать еще несколько, какие понравятся. И Макс выбрал еще две. Они-то и лежат на полках. И часто, часто Макс ими любовался. И написал стихи "Коктебель", сравнивая его залив с одной из этих раковин.