Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1 - Семен Бабаевский

— Ты меня вором не обзывай. За всю жизнь я чужого гвоздя не взял и не возьму. — Петро ударил себя в грудь кулаком. — Ты в душу мне загляни, ежели ты грамотнее меня!

— Я твою душу и так хорошо вижу.

— Нет, не видишь. — Петро схватил Сергея за руку. — Давай сядем. Никому я не хотел говорить об этом, а тебе расскажу. Ты только меня извини, я малость выпил. Сердце болит, не мог. Да, тебе хорошо так говорить. Сегодня я в правлении смотрел на тебя, мне так стало обидно за себя. Ведь мы с тобой, наверно, одногодки. А почему ж мы такие разные? Скажи, отчего не одинаковые?

— Ты какого года рождения? — спросил Сергей, опираясь спиной о потрескивающий плетень.

— Двадцатого.

— А я на год моложе.

— Видишь, почти что ровесники. Стыдно мне об этом даже подумать. Ведь это ж что ж такое получается? В двадцатом году я появился на свет, какая была жизнь до революции — не знаю, единоличником никогда не был, состоял в комсомоле, правда, неудачно. Когда была коллективизация — мальцом бегал. И вырос я в колхозе, другой жизни не знаю и знать не хочу, а вот что-то сидит у меня внутри, сосет оно меня, дорогой товарищ, как пиявка. Имеется у меня свой огородишко, корова, кабанчик, и ко всему этому есть у меня тяга, скажу, какая-то любовь, сердце радуется, ежели корова отелится или свою картошку копаешь и носишь ее мешками в погреб. Я, конечно, и колхоз уважаю, членом правления меня избрали, — значит, люди наши видят, что мне можно доверить.

— Ошиблись ваши люди, — сказал Сергей.

— Да ты погоди, я и сам знаю, что ошиблись. Но вот ты скажи: почему я не могу заступиться за колхоз, когда это требуется? Вижу, что многое делается не на пользу колхоза, а открыто сказать не могу… Или я еще молодой? Так нет же, моя жена Глаша моложе меня, а характер у нее совсем другой. Ежели Глаша видит, что делается не по ее, так она ни за что не смолчит. В прошлом году, помню, Нарыжный подсунул звену несеменное зерно, — так она этого Нарыжного, веришь, чуть зубами не загрызла. Злая изделалась, просто и подойти к ней страшно. А Нарыжный возьми и скажи ей, так, в шутку, что не себе сеешь, чего взбесилась? Так она к нему, — да за грудки! Было дело, смеху на весь хутор. Или узнает Глаша, что правление взяло не ту линию, — тогда ее уже не удержишь, куда угодно пойдет. А вот я не могу. Ведь я тоже знал, что план хлебозаготовок мы не выполнили, а в семенном зерне спрятали сто двадцать центнеров. Нарыжный поехал к Хохлакову, расплакался и сказал, что нечем выполнять хлебопоставки. Знал я об этом, а смолчал. А почему? Ходил я по хутору и о том зерне думал. Подойду к амбарам, погляжу-погляжу: нет, думаю, надо ехать в район и все рассказать. Думал, пойду прямо к Кондратьеву и скажу: так, мол, и так, Петро Несмашный, безрукий инвалид Отечественной войны, душой болеет. Думал, а не пошел и не рассказал. А почему? Раздвоился я на две половины. Одна половина тянет в хорошую сторону, будем говорить — за колхоз, а другая — против. Одна половина говорит: «Не жадничай, Петро, не прячь зерно, не иди на поводу у Нарыжного», а другая норовит свое: «Останется в колхозе хлеб — твой будет, колхозу на пользу». Вот как рассуждал. И помнится, на том заседании, где мы решили развезти по дворам зерно, тоже я раздвоился. Нарыжный, хитрый чертяка, глазами завсегда играет, говорит: «Государство у нас большое, в государстве хлеба много, и если у него не хватит, то мы в тобой момент отдадим даже последнее. А вот, ежели, говорит, у нас не хватит хлеба к весне, то нам просить у государства совестно. Какие ж мы после этого хлеборобы!» Подумал я: правильно. А Нарыжный и говорит: «Ежели у нас будет лишнее зерно, то мы к весне подготовимся, посеем вовремя, колхоз свой сделаем передовым». Подумал я, подумал: правильно! А потом еще подумал: нет, неправильно! Хотел я не согласиться с Нарыжным, а не смог, духу не хватило.

— Вот в этом-то и беда твоя.

— Пришел я домой, посмотрел на Глашу, и так мне совестно стало! Рассказал я ей все, как у нас дело было, а она мне прямо в глаза: «Дурак ты, хоть и руки на войне лишился. Разве, говорит, так надо о колхозе печалиться?»

— Молодец у тебя жена! Вот ты ее во всем и слушай.

— Да она-то молодец, а вот я кто?

Мимо проехала подвода. По твердому стуку колес можно было догадаться, что она была доверху нагружена зерном. Двое мужчин шли рядом с подводой и негромко разговаривали.

— Допрыгался наш Евсей! — сказал один. — Теперь ему суда не миновать.

— Так ему, шкуре, и надо, — ответил сиплый бас.

Подвода отъехала далеко, и голоса возчиков стихли.

В темноте гремели другие подводы — двигались они к бригадному двору, стоявшему на краю хутора.

Ко двору снова подъехали на нагруженной подводе Глаша и Лукерья Ильинишна.

— А вы все сидите? — спросила Лукерья Ильинишна, подходя с фонарем к плетню. — Сергей Тимофеевич, как же нам теперь быть?

— А что такое?

— Да то, что Нарыжный куда-то сбежал, а мы остались без всякой власти. Зерно собрали, его надо отвозить на элеватор, а как же так? Надо акты составить, а председателя нет, и я прямо и не знаю.

Сергей встал, застегнул на все пуговицы шинель.

— Я думаю, что акты мы можем составить и сами. А председателя надо избрать нового. — Он поднес руку к фонарю, посмотрел на часы. — Еще рано. Созывайте колхозников в школу, одну ночь не поспим, так зато все разом сделаем. Правильно, Лукерья Ильинишна?

— Да ночь-то еще большая, — сказала Лукерья Ильинишна, а Сергей, любуясь ее крепкой фигурой, подумал:

«Вот мы тебя и изберем председателем — лучшего и желать не надо».

— Петро, а ты уже пришел в себя? — насмешливо спросила Глаша. — Иди на конюшню, седлай жеребца — и гайда по хутору. Созывай всех на собрание.

Глава XIII

Поздно ночью в школе состоялось собрание колхоза. Никогда оно не было таким людным и шумным, как на этот раз. Два просторных класса, соединенных широкой дверью, были забиты людьми. Многие не смогли попасть в здание и теснились снаружи, возле окон, а также в дверях и в коридоре. Тут же, возле окон, двумя рядами выстроились двенадцать подвод, груженных мешками с пшеницей. И то, что собрание было созвано в такой поздний час, и то, что на собрании находился новый председатель исполкома, и то, что у школы выстроился готовый к отправке обоз с зерном, — говорило о событии исключительной важности.

Возчики, ожидая приказания отъезжать, лежали на мешках и курили, а в школе стоял галдеж, доносились выкрики, обрывки фраз, — там шли выборы президиума. И вот избранные — животновод Нестеров, доярка Яблочкина и Лукерья Ильинишна — уселись за стол и о чем-то разговаривали с Сергеем, а разноголосый говор не смолкал. Все знали, что на собрании будет избираться новый председатель, что Нарыжный сел на коня и куда-то уехал. Какой-то шутник вслух вспомнил о Нарыжном и крикнул:

— А посмотрите в тот угол: это не Евсей Гордеевич блестит глазами?

Все посмотрели в угол, где горел фонарь, и по классу покатился веселый смех… Раздался стук карандаша о стол. Нестеров, сердито насупив брови, сказал:

— Граждане, тише! Слово даю председателю райисполкома товарищу Тутаринову.

Нестеров уселся на свое место и еще раз постучал карандашом. Сергея охватило волнение. На него смотрели сотни внимательно-строгих глаз. В слабом свете лица были темные, под цвет меди. На подоконнике, рядышком, сидели Глаша и Петро. На скамейке в обществе стариков примостился Горшков. Сергей смотрел на эти незнакомые лица и вдруг спрятал в карман листок с приготовленными тезисами и начал рассказывать о том, как он впервые участвовал в крупном танковом бою под селением Кантемировкой. Такое начало его речи всем показалось необычным, в классе стало тихо — было слышно, как за окном бьют копытами и всхрапывают кони. Чей-то молодой голос из задних рядов спросил, страшно ли было в первом бою.

— Очевидно, юноша хочет знать, — говорил Сергей, — испытывал ли я страх в этом бою?.. Дело прошлое, и я могу вам сознаться: да, испытывал. Но мною руководило другое чувство, которое и вело меня вперед. Когда я увидел в перископ сигнальную ракету и дал полный ход машине, — я был механиком-водителем, — это чувство возникло во мне с невероятной силой. Мне трудно выразить его словами, но оно похоже, — как бы это вам понятнее сказать, — на такой порыв сердца, когда ты ощущаешь в себе прилив силы, и тело твое, каждое движение мускула, зрение, слух — все подчинено одной мысли: вперед! Всю войну это чувство не покидало меня. И я бы, конечно, не вспоминал об этом здесь, на нашем собрании, если бы не этот позорный случай с зерном. Почему, думал я, это произошло в «Светлом пути», а не в каком-либо другом колхозе? Разве люди у вас плохие? Нет, люди хорошие. А потому произошел этот позорный случай у вас, что Нарыжный не руководитель колхоза, а шкурник!

— Вот это правильно!